Настоящая поэзия – это разговор глухонемых

В издательстве «СТиХИ» («Сибирский тракт и хорошие индивидуальности») вышла книга в серии The Single – «Секретное наречие» пермского поэта Владимира Кочнева. Это уже третий его поэтический сборник.

Первые два – «Маленькие волки» (2013) и «В порту Шанхая» (2017) – выходили в издательстве «Воймега» и представляли собой компиляцию избранных текстов: большая часть – верлибры, меньшая часть – минималистские зарисовки, но тоже во вполне свободной форме. Массовый читатель, может быть, и не увидит принципиальной разницы, но мы-то с вами понимаем, что свободные стихи и минимализм отличаются друг от друга. Однако пристрастие Кочнева именно к этим двум лирическим явлениям о многом говорит.

Можно сказать, что поэт абсолютно раскован в рамках художественного текста. Он способен развивать мысль или разворачивать сюжет в любую сторону, просто переходя на следующую строчку, максим – на следующую строфу. Вот в качестве примера стихотворение из первой книжки:

устал от твоей любви

надоело ползать в постели

обнимать твоё тело

пойду в школу пилотов

бритоголовых ублюдков убийц

пусть научат меня летать

Первая строфа представляет собой если не вырождение чувств, то накопленную усталость от жизни в целом; вторая строфа – качнувшийся эмоциональный маятник, на котором лирический герой задыхается от волнения (слышите это спотыкающееся “бри”, “блю”, “бий”?) и будто бы начинает пылать ненавистью, третья строфа – уже не очередное движение маятника, а выход в иную парадигму, благодаря чему мы понимаем, что дело не в вырождении чувств, накопленной усталости или ненависти, а в огромной любви, переполняющей лирического героя и заставляющей его совершать резкие и необдуманные на первый взгляд поступки.

Вот она поэзия – в головокружительных виражах мысли на коротком отрезке текста. Всего двадцать два слова, уместившиеся в шесть строчек, а сколько они дают возможностей для рефлексии.

Что же даёт Владимир Кочнев в третьей книге?

Он потихоньку отходит от подобной практики и начинает выписывать большие верлибры с ходовыми нарративами. И в этот момент массовый читатель может задаться вопросом: а почему поэт себе такое позволяет – это же просто проза или поток сознания, порубленные в произвольных местах на строчки? Разве можно называть это поэзией?

В том-то и дело – можно и нужно. Более того, это очень смело со стороны Кочнева – идти в ту литературную зону, где заведомо будет не очень адекватная читательская реакция.

Старый, забытый богом дом творчества,

Где с советских времён

Задержались мумии местных писателей

И начинающие поэты лет под сорок.

Самым живым среди них был шизофреник.

Он всегда называл говно говном,

Ни с того ни с сего начинал петь,

В скучные моменты выходил из зала,

Громко стуча подошвами.

Он цитировал строки хороших,

Но никому больше тут не известных поэтов,

Ходил в рваной одежде,

Женском свитере, надетом навыворот,

С рюкзаком, полным книг, за спиной.

Он постоянно принимался писать,

Мгновенно забывая всё написанное.

Все его гнали,

А я немного завидовал.

Из этого нарратива (гениальный сумасшедший, на которого хочется быть похожим) в принципе можно сделать обычный рассказ: надо только добавить деталей, описать забытый Богом Дом творчества, дать шизофренику несколько реплик и, может быть, что-то ещё – и готово. Но это уже будет не поэзия. Вы спросите: а в таком виде – поэзия? О, да. Именно из-за недосказанности, лёгкой иронии (“начинающие поэты лет под сорок”) и весёлой неадекватности, которые на протяжении семнадцати строчек накручивают читателя, последняя восемнадцатая строчка разрушает существующую конструкцию и переводит прозаическую зарисовку – в поэтическую.

Ещё одна неожиданность: Владимир Кочнев начал писать в меру традиционную силлабо-тонику. И, кстати, не он один. Нет-нет, да и пишут классические стихи такие непохожие поэты, как нижегородский минималист Алик Якубович, московский верлибрист Андрей Чемоданов или, прости Господи, перебравшийся в Латвию Дмитрий Кузьмин. Все они до поры до времени силлабо-тонику отодвигали на тридесятый план. А с недавних пор начали к ней обращаться всё чаще и чаще.

В чём может быть причина? Думается, во времени. В девяностые и нулевые годы можно было позволить себе любые эксперименты (и я здесь говорю не только про литературу). А десятые годы и тем более начавшиеся двадцатые показывают, что экспериментаторство и оригинальничанье сами по себе ещё ничего не значат. Необходимо внятное высказывание. Если поэты хотят, чтобы их услышали, надо опрощаться. А это в свою очередь, если мы говорим о русском языке и русской культуре, всё-таки предполагает силлабо-тонику.

… а потом (словно электричка резко уходит налево)

реальность бьёт заправски под дых

и тоска прекрасная как Елена

из сердца сделает жмых

я бы хотел жить в мире где поэты не умирают

где день как прекрасная музыка льётся из-за угла

где в квадратных дворах играет

бессмертная как Тимур детвора…

Представить всё это в иной форме в принципе можно, но тогда мысль начинает завихряться и приобретать ненужные второстепенные и третьестепенные интерпретации.

Надо только сказать, что силлабо-тоника у Владимира Кочнева выглядит слабее верлибров. Всё-таки его поэзия – не про проговаривание каких-то важных мыслей, а про попытку зафиксировать сложноорганизованные чувства и эмоции – иногда у себя самого, иногда у совершенно другого человека.

Познание Другого (именно так, с большой буквы) – ещё одна особенность лирики Кочнева. Кто бы ни оказывался с той стороны поэтической призмы (или, если хотите, объектива), всё равно рано или поздно становится объяснённым. Происходит это благодаря тому, что поэт высматривает в незнакомом человеке какую-то чёрточку, за которую можно ухватиться, пройти по ней, как по нити Ариадны, по лабиринту души и узнать в Другом что-то родное:

посмотри как трогательны двое глухонемых

красноречиво беседующих на своём секретном

наречии в центре летнего парка

они не слышат шуршанья листвы

шума ветра скрипа качелей

им недоступны шорох гальки

резкие крики

или доверчивый шёпот

но взгляни как трепетны движения

пальцев как эмоционально и нежно

они говорят

иногда нелепо касаясь друг друга

ладонями

словно два тюленя или две ласточки

облитые нежностью взаимного понимания

взаимной боли

и отчуждения

может весь слепящий сверкающий мир

им и вовсе не нужен?

и им хорошо просто видеть

друг друга

находя глубину в общем

взаимном молчании

общем секрете

слышать лучше

слышащих

говорить ясней говорящих

И последнее, о чём надо сказать, касается любовной лирики. Все деятели литературного процесса последних постсоветских лет удивлялись тому, что ничего толкового в этом направлении не пишется. У нас нет новых текстов типа есенинского «Заметался пожар голубой», маяковского «Дым табачный воздух выел…» или бесконечных стихов Бродского, обращённых к М. Б. С одной стороны, это объясняется отсутствием соразмерных личностей и соразмерных чувств (один старик Лимонов за всех отдувался), но на это можно ответить тем, что русская литература знает примеры, когда в народ уходит совершенно безымянная или существующая без личностного ореола любовная лирика. С другой же стороны, влияет разрушение традиционных семейных отношений: кому нужна любовная лирика, когда есть чайлдфри, ЛГБТ+, #metoo, феминистки и прочие радости?

А вот нормальному человеку – всё ещё нужна. И Владимир Кочнев её пишет на очень и очень серьёзном уровне. Надо просто привыкнуть к верлибрам, полюбить их, и тогда вы сможете читать своей возлюбленной (а девушки – своему возлюбленному) следующие строчки:

обмениваться поцелуями

в маленькой комнате

словно наклеивать

крохотные марки

к телам друг друга

словно отправляя посылки

в дальние страны

которые

может быть

однажды

достигнут

своих адресатов

эта в Америку

эта в Скандинавию

эта в Китай

когда любовь маленькая как комната

станет большой как весь мир

Собственно, «Секретное наречие», если говорить о названии поэтического сборника, в целом о поэтике нашего автора и о поэзии как таковой, – это тайное, как секрет полишинеля, знание о познания бытия. А в чём оно заключается, вы и так знаете. А если забыли, почитайте стихи Владимира Кочнева.