Честные слова Леонида Пантелеева. Как советская власть всю жизнь воспевала своего скрытого врага

Трудно разочаровываться в кумирах детства.

Когда цельный и нерушимый яркий образ осыпается в труху, это, конечно, и больно, и обидно. Я пережил это два раза: прочтя дневники и «Мою золотую тещу» Юрия Нагибина, которого некогда безмерно уважал и любил как одного из самых лучших писателей советской поры и который оказался мелким, трусливым, лицемерным и двуличным подлецом. Второй – Даниил Гранин – писатель потрясающего мастерства и такой же, как выяснилось, лживости.

И вот настало время Леонида Пантелеева, бывшего в моем – да и общем – представлении эдаким лихим сорвиголовой, отчаянным беспризорником, беззаветным воспитанником «Шкиды», автором потрясающего «Пакета» и совершенно киплинговского по уровню «Честного слова».

Оказывается, вранье, вранье… Всю жизнь, оказывается, человек привирал, прикидывался и боялся – другому бы простил, но не Леньке же Пантелееву!

Для начала, он не Ленька и не Пантелеев. Алексей Иванович Еремеев он, сын старообрядца и торговца лесом. Рассказывал, что из дворян – но ведь старообрядцам дворянства не давали, это общеизвестно. Пантелеев говорил, что отец его совершал изумительные подвиги во время Русско-японской войны, и за то был пожалован орденом Святого Владимира «с мечами и бантом», а также потомственным дворянством.

Вообще-то награда оччччень серьезная, какого уровня подвиг мог совершить получивший ее казачий хорунжий?

Сам писатель говорит, что основа рассказа «Пакет» (многие помнят) – это и есть подвиг отца:

«Добровольцем, или, как тогда принято было говорить, вольноопределяющимся отправился он на фронт Русско-японской войны. И вот однажды молодого офицера с важным донесением послали с боевых позиций в штаб командования. По дороге ему пришлось уходить от преследования, он отбивался от японского кавалерийского разъезда, был ранен навылет в грудь. Истекал кровью, но донесение доставил… За этот подвиг он получил орден Святого Владимира с мечами и бантом и потомственное дворянство… Было это на Пасху 1904 года…»

В другом месте версия другая, уже не доброволец и не вольноопределяющийся, но профессиональный линейный служака:

«Отец учился в Первом реальном училище, потом в Елизаветградском юнкерском. Служил во Владимирском драгунском полку. В начале Русско-японской войны перевелся в 5-й Сибирский казачий полк (так как Владимирский на войну не шел), попал в действующую армию, воевал, совершил подвиг, получил орден Св. Владимира с мечами и бантом. В словаре Брокгауза и Ефрона (том 12, стр. 628) сказано: «Орден Св. Владимира дает потомственное дворянство». Дорого стоило мне – и в детстве, и в зрелые годы – это дворянство, которое отец заслужил кровью…»

Секунду, но ведь потомственное дворянство при Святом Владимире отменили с 1900 года, оставив только личное (по 4 степени).

В теории, при вручении ордена выше 4 степени в порядке исключения и могли жаловать потомственное, но вообще то 3-я степень это о-го-го, им, например, был награжден за первое черноморское сражение русского флота у Фидониси адмирал Федор Ушаков (хотя у него Св. Владимир всех степеней был, а первый, 4 степени, он поручил за ликвидацию эпидемии чумы в Херсоне – вот какой уровень!).

А тут у нас не Ушаков, тут у нас всего-то хорунжий, (лейтенант по-нашему), доставивший в штаб рядовое донесение. Не мелковато-то ли для Святого Владимира с бантами и мечами?

Но хорошо, допустим. Дали все-таки дворянство, не потомственное, конечно, тут Пантелеев точно врет, но хотя бы личное. Давайте глянем список лиц, пожалованных Св. Владимиром 4 степени.

Уть! Тут у нас есть единственный Еремеев, но это не тот – это потомственный дворянин, член Государственного Совета, гласный Вологодского уезда, Председатель Вологодского земства и проч., и проч.

Никаких хорунжих Еремеевых в списке нет, нет среди награжденных и никого хотя бы примерно такого же уровня. За подвиг, соразмерный описанному, хорунжему дали бы максимум Георгиевский крест – самая распространенная солдатская награда царской России, и никакого дворянства (потомственное, бог ты мой).

Два.

Затем.

«Последний раз я видел отца в 1918 году. Приезжал прощаться. Уехал – и канул. До осени 1919 года мы жили в Ченцове. Затем до нас… дошел слух, что отец арестован, что ему предложили «работать по специальности», быть директором государственного лесозавода где-то под Петрозаводском. Потом в Ченцово пришло письмо от тетки нашей мамы, игуменьи Холмогорского монастыря матери Ангелины. В постскриптуме она писала: «Недавно у нас гостил Иван Афанасьевич». Фраза эта звучала совершенно фантастически. В такое время! Отец! Гостил! В монастыре! Много позже мы узнали, что в Холмогорском женском монастыре (вероятно, в части его) была оборудована тюрьма. Чтобы не возвращаться к теме отца, скажу, что он, не в пример Ивану Андриановичу из «Леньки Пантелеева», не был запойным пьяницей и не оставлял семьи».

А на самом деле отец писателя развелся с женой еще в 1914 году, оставив жену с тремя детьми, а в 1916 уже умер, за год до революции. Душеприказчик писателя Самуил Лурье в очень пафосном предисловии к книге Пантелеева «Верую» (1991) пишет, что «революция осиротила писателя», да и во множестве других источников намекают, что Иван Еремеев был расстрелян чекистами, но и это ложь. Лурье вообще самозабвенно транслирует всю чушь, что ему изложил Пантелеев, но с него спроса нет – за что купил.

Много лжи и в повести «Ленька Пантелеев», которая много лет подавалась автором как «автобиографическая». В ней он ловко смастерил себе «пролетарскую» биографию, историю «самородка из народа», сироты, беспризорника, которому советская власть и дала возможность реализовать себя. Дала, да. Но только «беспризорник» и «сирота» вырос в многокомнатной квартире в центре Питера, отец его ворочал миллионными контрактами на скупках леса, в семье был собственный рояль «Беккер», семейная библиотека насчитывала более 1 000 томов, а читать наш пролетарий научился в пять лет, (писать – в десять, по его словам, но его словам доверять я бы особо не стал).

Да, бродяжил, да, подворовывал, но это были единичные случаи. Сирота? Мать умерла уже после войны, а кроме нее у него были еще брат и сестра – всем бы так сиротствовать.

Беспризорник? С чего бы? Всегда жил либо при матери, либо при добрых людях, либо при государстве. Особенно интересно написано в Википедии, как лютовали чекисты:

«…Доехал до Белгорода. Там его заметили агенты ЧК и сняли с поезда. В ЧК ему выдали справку, что он является беспризорным и едет в Петроград, дали на дорогу хлеба и денег».

«…Его подобрала городская организация комсомола. Ему предоставили жильё, положили зарплату и паёк, отправили учиться в профессиональную школу. Там стал писать стихи и пьесы».

Парнишка был непростой.

Отправили к брату помогать на ферме – не справился, сбежал к тетке.

Не ужился с теткой – сбежал в детский дом.

Там тут же с приятелями ограбил склад – попался – избежал по малолетке наказания – был переведен в другой детский дом – сбежал. Поймали – отправили в детскую трудовую колонию, – это не ГУЛАГ, не бойтесь, это интернат, – сбежал. Потом череда подростковых странствий – ну ему было тогда 13-14 лет вообще-то, самое время, – и потом уже возвращение в Питер, ШКИД, написание (в соавторстве) первой (и самой знаменитой) книги, покровительство Горького, Чуковского, Маршака, а затем и самого именитого литературного генерала Советского времени – Фадеева.

Уголовное прошлое? Судимость? Тюрьма?

Ложь.

Бесхитростный Лурье проговаривается:

«Когда семья вернулась в Петроград, нашли какое-то жилье, а он уже был вполне сформировавшийся подросток. Связался с дурной компанией, с несколькими другими ребятами, он, действительно, участвовал в нескольких уличных грабежах и в квартирных кражах. И, в конце концов, достаточно рано, к счастью, прежде чем он окончательно сделался криминальным человеком в законе, его арестовали, и вместо того, чтобы судить, поскольку правонарушения были достаточно незначительными, а он ещё не был совершеннолетним, его направили в спецшколу, как теперь сказали бы, колонию для несовершеннолетних, как у Макаренко.

Но это была не совсем колония, это был такой интернат закрытого типа, размещался он прямо в городе. И оттуда по воскресеньям отпускали домой.

Он там подружился с Григорием Белых по кличке Японец…»

Такая вот тюрьма. Именно о ней потом Пантелеев и Белых и написали «Шкиду», которая определила судьбу писателя.

Впрочем, по словам того же Лурье (можно относиться с осторожностью), какой-то суд над Пантелеевым все-таки был. Но уже после издания «Республики», и не по политической статье, а чисто по бытовой – за пьяную драку в ресторане. Но возможно, это была и чистая административка, во всяком случае, без последствий.

А что же с Белых (Япончиком)?

Есть миф, что его жестоко репрессировали и расстреляли, – ну а как же, только так.

Однако в воспоминаниях самого Пантелеева читаем, что Белых – молодая шпана, в общем-то, – не платил за съемную комнату, и обозленный арендодатель написал исковое заявление в милицию. Поскольку Белых жил довольно развязно и был не на самом хорошем счету (это 1935 год, после убийства Кирова Питер очень сильно чистили), его комнату обыскали и нашли тетрадку с антисталинскими стихами, что подпадало под ст. 58, п. 10 (агитация и пропаганда).

Напомню, это 1935 год! Тем не менее, Белых дают всего три года (расстрел, говорите?), а умирает он от ранее приобретенного и быстро развившегося туберкулеза в тюремной больнице.

Однако миф о суровых репрессиях и расстреле Пантелеевым и всеми его конфидентами поддерживался всегда.

Много позже хитрый Пантелеев стал вилять:

«Я уже говорил и писал где-то, что называть повесть «Ленька Пантелеев» автобиографической можно лишь с некоторой натяжкой.

Почему же я не писал правду? Честно говоря, только потому, что правда в те времена не котировалась…»

В общем, опять проклятые коммуняки виноваты.

После всего этого как-то странно читать такие, например, воспоминания Бенедикта Сарнова:

«Он был очень честным не только в личном, но и в литературном плане. Он всегда старался писать скрупулёзную такую правду, проверенную, выверенную…»

Да само происхождение псевдонима, честно говоря, выглядит теперь сомнительным. Единожды солгавши! С какой стати и за какие такие подвиги Алексей Еремеев получает в Шкиде погоняло Ленька Пантелеев, если он не имеет с прототипом ничего общего? Да и вообще, я всю жизнь провел в пацанском окружении, погоняла такими не бывают. Дерек, Прыщ, Кривой, Свинота, Тормоз, Ляма, Пупкан, Серый, Пончик, Футь, Двига, Хохол, Клепа, Длинный… Вот погоняла. А с какого перепуга Ленька Пантелеев?

Думаю, это очередная выдумка литератора – сочинил в 1926 году для первой озорной книжки…

Кстати, это напоследок, интересно выглядит решение Пантелеева в 1942 году свалить-таки из блокадного Ленинграда, оставив там своих мать и сестру.

Уже пережили страшную зиму. Уже по улицам возят запеленутые мумии мертвых. Уже у какого-то человека в кармане пиджака нашли «мохнатый кусок кошки». Уже съели всех крыс. Часто упоминается, что Пантелеев якобы не имел карточек на питание, потому что злые коммуняки же лишили…

На самом деле он должен был выехать – с рядом других писателей – из города еще до замыкания кольца блокады, но не поехал. Многие не поехали, думали, что рассосется. Остался. Однако из квартиры его уже выписали как убывшего, и он жил фактически на нелегальном положении, однако – по его воспоминаниям – карточки таки получив. А еще вспоминает: «В столовой Дома писателей я получал дополнительный суп».

В 1942 году всемогущий Фадеев предлагает ему – и семье – покинуть осажденный город.

«Мама и Ляля и слушать не хотят об отъезде. А я – я не спал ночь и под утро принял решение: еду. Прийти к этому решению было не легко. Ведь я не только маму и Лялю оставляю. И не только «землю отцов». Понять меня может только тот, кто пережил вместе со мной минувшую зиму. Вероятно, это громко звучит, но у меня впечатление, что я совершаю грех, изменяю не живым, а мертвым… И все-таки решил ехать. Немалую роль сыграло тут письмо Т. Г. Габбе, которое она написала мне перед своим отъездом. «Всему свое время, – писала она. – Время ждать и терпеть и время действовать». «Пришло время действовать»».

Такой вот он был человек, деятельный.

Всю жизнь, оказывается, «писал скрупулезную и выверенную правду», сочинял просоветские сюжеты, будучи при этом убежденным антисоветчиком и постоянно посещая церковь («Верую», 1991).

Трудно прощаться с очередным кумиром детства.

И «Честное слово» я теперь читать не смогу, как раньше.

Вот где потеря.

Больше текстов автора – здесь.