Леониду Губанову – 75!

Современный культурный процесс во многом строится на том, чтобы раскопать и расколдовать забытые имена прошлого века. Официальное советское искусство было, есть и будет с нами всегда. А вот неофициальное, неподцензурное, андеграудное, то, что экстравагантный Слава Лён называет Бронзовым веком, – мы до сих пор раскапываем и даже представить себе не можем, как много имён, текстов и артефактов ещё не опознано.

Этот Бронзовый век подарил нам четырёх гениальных поэтов – Иосифа Бродского, Дмитрия Пригова, Эдуарда Лимонова и Леонида Губанова. Из века Серебряного тянутся ниточки постакмеизма, постфутуризма (несколько извращённого, но всё-таки), постобэриу и постимажинизма. И если первые три поэта абсолютно признаны, их жизнью и текстами занимаются в литературоведческих лабораториях, о них много говорят, они входят в культурную моду, то последний поэт остаётся неприкаянным.

Ищите самых умных по пивным,

а самых гениальных по подвалам,

и не ропщите – вся земля есть дым,

а смерть как пропасть около обвала.

И в мире не завидуйте красе

и власти не завидуйте – что проку?

Я умер на нейтральной полосе,

где Сатана играет в карты с Богом!

И вот сегодня, 20 июля, легендарному Лёнечке (иначе его и не называли) исполнилось бы 75 лет! И это хороший повод поговорить о нём.

Губанов родился в Москве в 1946 году. Его отец – крутой инженер, мать – работница ОВИРа. Старший брат пошёл по стопам отца. А вот Лёнечка неожиданно стал поэтом. Уже в 17 лет его узнала вся страна от Калининграда и до Камчатки: в журнале «Юность» вышло стихотворение «Художник», даже не стихотворение, а несколько склеенных отрывков из ходившей в самиздате поэмы «Полина».

Холст 37 на 37.

Такого же размера рамка.

Мы умираем не от рака

И не от старости совсем.

 

Когда изжогой мучит дело,

Нас тянут краски тёплой плотью,

Уходим в ночь от жён и денег

На полнолуние полотен.

 

Да! Мазать мир! Да, кровью вен!

Забыв болезни, сны, обеты!

И умирать из века в век

На голубых руках мольберта.

Вскоре после публикации в «Юности» поэт, собрав вокруг себя пару десятков талантливых вьюношей, объявил о создании СМОГа – самого молодого общества гениев. И началась большая буза: чтения стихов у памятника Маяковскому; шествие к ЦДЛ (сегодня это можно было бы назвать монстрацией) с плакатами «Будем ходить босыми и горячими!» и «Русь – ты вся поцелуй на морозе!»; разбитые окна редакций толстых журналов; полные дыма кухни и мастерские художников; выступления в защиту Синявского и Даниэля и много чего ещё.

К тому же вокруг столько друзей и приятелей! И все, как на подбор, тоже гении – Александр Величанский, Вадим Делоне, Владимир Алейников, Саша Соколов, Юрий Кублановский, Генрих Сапгир, Игорь Холин, Ян Сатуновский, Эдуард Лимонов, Венедикт Ерофеев, Юрий Мамлеев, Андрей Битов и т. д., и т. д., и т. д. А девушки какие окружают! Жена – Алёна Басилова, поэтесса, родственница Лили Брик и первая красавица Москвы. В подругах – Лариса Пятницкая, Наталья Шмелькова, Татьяна Клячко, Валерия Любимцева, Тамара Калугина и многие другие. Извините за неймдроппинг, но он тут неизбежен.

Молодой парень с неуёмной энергией пытался перевернуть литературный мир. И у него это получилось бы, если бы не принудительное лечение в психиатрических больницах. После большой бузы СМОГ разогнали, а самых отличившихся – кого исключили из университетов, кого отправили в Сибирь, а кого – на больничную койку. И, казалось бы, сказка закончилась… Но искусство живёт по другим законам. Чем строже с ним будут бороться, тем невесомей и востребованней оно будет. Губанов ещё прочнее ушёл в самиздат.

Спрячу голову в два крыла,

Лебединую песнь докашляю.

Ты поэзия, довела,

Донесла на руках до Кащенко!

А жизнь в самиздате на протяжении долгого времени (19 лет! от публикации в «Юности» и до конца жизни!) – не сахар. Поэт начинает злоупотреблять алкоголем. Работа – а какая работа может быть без высшего образования? Пожарный в театре, грузчик, разнорабочий… – гнетёт. Друзья встраиваются в тихую и размеренную советскую жизнь. Возлюбленные уходят. Или он уходит от них.

Потому что Губанов ощущает себя гением (и по праву!) и не готов смириться с пятидневной рабочей неделей, работой по расписанию, усереднённой зарплатой и прочей бытовухой. Он поэт милостью Божьей и создан для эмпиреев, а туда отпускают строго по спискам Союза писателей СССР; да и то – не всех, а избранных счастливчиков.

Несмотря на трудности, поэт не стремится эмигрировать. Хотя к середине 1970-х “еврейские” визы выдавали всем, кто хотел и не хотел. Можно было долететь до Вены, обратиться в Толстовский фонд, получить немного денег и дальше уже куда-то двигать: хоть в Израиль, хоть осесть в тихой и благоговейной Европе, а хоть и махнуть в Америку. Было бы желание! Но Губанову это было не нужно. Его читатель, его родня, его земля – здесь. Он даже не разрешал в тамиздате печатать свои книги. Говорил:

«Сначала в СССР, а потом по всему миру».

Его пытались и пытаются подать как ярого антисоветчика и диссидента. В его окружении действительно было много таких людей: Вадим Делоне, Владимир Буковский и т. д. Но сам поэт не вписывался в политическую повестку. Он дитя литературы и только. И вообще дихотомия «советский и антисоветский» устарела ещё тогда и вошла в анекдоты Сергея Довлатова. Отчего её пытаются применять сегодня, непонятно. Губанов уворачивался от политики и неустанно твердил:

Я вам не белый и не красный,

Я вам – оранжевый игрок.

Несмотря на безвременье, он упорно писал, и писал, и писал стихи. Объединял их в машинописные сборники: «Начало», «Кольчуга», «Старина», «Таверна солнца», «Профили на серебре», «Всадник во мгле», «Волчьи ягоды», «Иконостас», «Преклонив колени», «Серый конь» – и продавал друзьям, знакомым, читателям.

А как он читал? Он же продолжал давать подпольные «концерты» (то, что происходило при его чтении, иначе и не назвать). Надо, конечно, слышать. К счастью, сохранилось несколько плёнок, и все они доступны в интернете – так что можете полюбопытствовать. А читает поэт – на разрыв аорты, завораживающе, как будто шаманит.

Свидетели его выступлений говорят, что он мог и пританцовывать, и проникновенно читать с закрытыми глазами, и напевать, и уходить в речитатив. Но больше всего ему нравилось выключить свет и держать поэтическую мистерию при свечах – что-то в этом, согласитесь, есть: то ли волшебство, то ли молитва…

Однажды, сходив в гости к великому греческому коллекционеру Георгию Костаки, он увидел, за какие бешеные суммы художники продают свои картины. Андеграудные поэты-то что могут продать? Самиздат? Это несерьёзно. А художник нарисует картину, продаст – и целый месяц может заниматься своими делами. Поэтому Губанов решается стать художником.

У него были задатки. Он с детства рисует. Любит выбираться на пленэры. Рука давно набита. Но в какой-то момент он решает, что если уж талантливый человек талантлив во всём, то и гений должен не отставать. И начинает творить! Те редкие рисунки и картины, что дошли до нас, показывают незаурядные способности Губанова. Уверен, если их собрать, отобрать и вывесить в какой-нибудь модной галерее, мы вдруг обнаружим ещё одного забытого напрочь замечательного художника…

Каждый поэт, если он действительно поэт, слышит небесную музыку сфер. Губанов же не только слышал её, но и видел те инструменты, которые её создают. И даже больше – проникал в ирреальное пространство и возвращался оттуда окрылённым и опьянённым. А после – выплёскивал всё в стихи. И получались пророчества.

Когда я выбью шестёрку, ты нальёшь мне в стакан Бордо…

Ну а там, где бульвары сиренью махровою мокнут,

целый будущий век продают пуговицы с моего пальто

и идут с молотка мною где-то разбитые окна!..

Если посмотреть сегодня на лоты, которые появляются в аукционных домах, можно обнаружить самиздатовские сборнички Губанова, картины, отпечаток руки (!) и многое другое. До пуговиц с пальто и разбитых окон дело ещё не дошло, но дайте время – всё сбудется! Как сбылось написанное в начале 1970-х годов – в самое запойное и застойное время:

Другое знамя будет виться,

Другие люди говорить,

И поумневшая столица

Мои пророчества хвалить.

При всём при этом губановские стихи ещё толком не напечатаны. И тому есть несколько причин.

Архив поэта – это сферический конь в вакууме. Он как будто есть и как будто огромен. Там не только стихи и картины, но ещё и проза, и дневники, и письма, и домашняя библиотека. Хранит его не вдова, но одна из бывших жён. И хранит так, что никакому церберу и не снилось. От кого и от чего? Неизвестно.

Самиздатовские машинописные сборнички достать невозможно. В РГАЛИ есть один, однако толку от этого никакого. Несколько серьёзных изданий, увидевших свет за последние двадцать лет, мгновенно стали библиографической редкостью. Но собраны они сумбурно и бестолково и никак не откомментированы.

Сам Губанов на протяжении жизни переписывал свои стихи (не всегда к лучшему!), и к 37 годам у него накопилось по несколько вариантов одного и того же текста. Какой из них печатать, а какой отправлять в примечания?.. Не совсем понятно.

Проблем хватает. Вроде бы ясно, как их решать. И даже понятно, кто может решать, – уже несколько человек защитили кандидатские диссертации по творчеству Губанова! Кому, как не им, работать с наследием? Однако почему-то ничего не происходит…

Вот и 75-летие гениального Лёнечки мы встречаем без новых изданий, альбомов с репродукциями картин и научной биографии поэта. Хочется надеяться, что его наконец отряхнут от библиотечной, а главное – архивной пыли и начнут читать и издавать. А пока этого не происходит, остаются подвешенные в воздухе гениальные стихи:

Меня замолчали,

как колокол в поле осеннем.

Стучали ключами

в тот номер, где помер Есенин

(так в дверь колотили)

от яда и фальши.

Живу в карантине

от общества – дальше.

Меня закричали

бандитскою сварою чаек.

Ушли за врачами,

живого увидеть не чая.