Беженцы в России – наш крест

Помню их в самом начале 1990-х годов. Я – ещё несмышлёныш. Всё, что вижу и запоминаю, – шаткие образы. Дунешь на них – развалятся, как карточный домик.

Рязанская область. Брыкин Бор. Самое сердце Окского биосферного заповедника. Мои предки – оттуда. Корни – из близлежащих деревень по ту и по эту сторону Пры (притока Оки).
И в этой самой исконной-посконной заповедной Руси непонятно откуда возникли они – беженцы. Я точно помню, что это были смуглые люди: она – мать, сухая, долговязая, но при этом красивая, какой-то славянско-восточной красотою; и он – сын, во многом на неё похожий, но худющий (особенно по сравнению со мной – упитанный московским пацаном) и кашляющий, как ворон. Кашляющий, то есть говорящий на каком-то узнаваемом и нашенском, однако всё равно непонятном языке.

Сейчас по прошествии времени могу всё напутать. Скорей всего напутал. Но в памяти отложилось: в нашей Рязани – беженцы из Чехословакии.

Залезаю в интернет освежить знания. 1993 год – на карте мира появляется два отдельных государства: Чехия и Словакия. Вроде всё сходится. Звоню отцу, который должен помнить эту историю. Он и говорит: девушка эта с Урала, вышла замуж за чеха, жила в Праге, как у них всё случилось, вырвалась сюда показать своего сына – родителям. Да как-то оказалась у нас на Рязанщине. Может, думала остаться?

Хорошо, это, может, не самый убедительный пример. Дам другой.

Те же «свободные» и «полные воздуха» девяностые. Прошла, может быть, пара лет. В Митино, в спальном районе на окраине Москвы, в абсолютном Замкадье, где нет метро и часто бывают истринские или дедовские бандиты, появляются другие чехи – уже наши – чеченцы.

Один – запомнил его имя: Карен. Мы потихоньку смеялись над ним. Нам он казался диким, невоспитанным и нелюдимым. Дети жестоки. Поэтому иных реакций от ребят из начальной школы ждать не приходилось.

Помню столовую. Все вы прекрасно помните отвратительные школьные столовые. Вкусовая память сразу проецирует на язык – тухлую солянку, дрянной кофе, холодное пюре, отвратительные котлеты и многое-многое другое. Так вот: Карен сидит вместе с нами в столовой, но не так, как все, а поджав под себя ноги. И ест – как вы уже поняли, не как все, без столовых приборов, голыми руками. А мы, дураки, пододвигаем ему суп, чтобы он и суп ел голыми руками.

Или – урок физкультуры. У нас вела его Наталья Лазаревна – уже тогда женщина в летах, седеющая блондинка, вечно «на спорте». Я видел её прошлым летом, когда выгуливал старшего сына на территории школьного футбольного поля: физручка всё так же бодра и весела. Дай Бог ей здоровья. Так вот: Карен на уроке физкультуры, как мартышка, залез по канату на самый верх (здесь никакого оскорбления, только детское восприятие) и не хотел оттуда слезать. Наталья Лазаревна уже сняла один кроссовок и, держа его в руках, пыталась объяснить маленькому чеченцу, что он нарушает дисциплину. Боюсь, что он её не понимал.

Вообще в то время, когда разворачивалась Первая чеченская контртеррористическая операция (мы до сих пор не хотим называть эти действа войнами; может быть, так и надо), у нас в Митине было много беженцев – и из Чечни, из Дагестана, из Ингушетии. Чаще уживались, чем нет.

Был ещё Алехандер. Тоже чеченец. Он пробыл у нас считаные месяцы. Прекрасно говорил по-русски – для своих детских лет. Спортивный, ладно сложенный, будущий гимнаст, он всё подкалывал меня: «Чего ты, а? Не можешь достать до пола ладонями? Это же так просто! Нет, кулаки не считаются! Тянись, братка, тянись!»

Был Самрат. Маленький, смугленький, настырный и наглый. Он не ладил с другим беженцем – казахом Ароном, моим лучшим другом. В итоге мы нередко дрались. Я его воспринимал в силу обстоятельств тоже как чеченца. Не видел разницы. Как-то раз, после очередной драки, вышла его мама – и объяснила мне, что к чему. Где Чечня и где Дагестан. Стало ужасно стыдно. И сейчас, наверное, стыдно. Но всё-таки сегодня – ничего: здороваемся при встрече, вспоминаем былое с улыбкой. Он вроде женат. На русской девушке. Живёт здесь же. Хороший в целом парень.

Казах Арон – как я уже отметил, был до поры до времени лучшим другом, потом лучшим другом стал татарин Рустам. Так сложилось. И разные интересы. И разные классы (Арон пошёл в школу на год позже). И вообще оказались очень разными. Но те детские годы, от песочницы от деревянных горок (эх, школота даже представить себе не может, что были двух- или трёхметровые деревянные горки, а песочницы иной раз за год могли быть забиты целой горой привезённого песка), – те детские годы всегда вспоминаю с нежностью в сердце. Что в нем было казахского, кроме разреза глаз? Пожалуй, вечная весёлость и, извините, хитрожопость (хитрость – иной регистр).

Собственно, татарин Рустам – ну какой он беженец? Татарин из Уфы (для тех, кто понимает, – тоже гремучая смесь). Родители приехали искать лучшей в жизни в Москве. Он – милиционер, она – учитель: счастливая советская семейная сказка. Потом завертелось-закрутилось – и… лучший друг теперь пошёл по стопам старшего брата и отца – и служит в полиции. Мечтал после учёбы перебраться в Уфу (значит, были какие-то национальные якоря, да? Не беженец, но… Как этот феном назвать-то? Думаю, об этом тоже социологи что-нибудь да скажут), а в итоге женился да обосновался на другом конце Москвы.

В нулевые годы – понаехали (в хорошем и плохом смысле) девочки со Средней Азии и Украины. Стали учиться на нашем филологическом факультете. Всем известно: филфак – фабрика невест. Большая часть барышень хотела удачно выйти замуж. За москвича. Или хотя бы за русского. Сидели в соцсетях и на сайтах знакомств, не давали никому прохода. Кому-то удалось надеть белое платье. Счастливые, красивые, вечно молодые – решили свои проблемы, и слава Богу. Я искренне рад за них. Своё счастье надо завоёвывать – молодцы, девчонки!
Они – не беженки, однако при этом тянулись в метрополию из своих безумно красивых, обедневших и, будем честны, никому не нужных окраин. Не жилось им там. Хотелось иных масштабов. И самые боевитые из них – всего достигли.

Настоящие беженцы пошли в начале десятых годов, когда в Киеве прошёл Майдан Незалежности. Я в это время ушёл из аспирантуры (точнее – меня ушли, но это совсем другой разговор) и пытался устроиться по специальности в школу. Не брали. Опыта нет (работа вожатым в лучших лагерях при мэрии Москвы и педагогическая практика в школе с немецким уклоном и на кафедре психологии в институте – не в счёт). Поэтому первые годы я работал в сетевых книжных магазинах (это тоже отдельная история!), а в роковом 2014 году устроился в церковно-приходскую школу, расположенную в деревушке под Нахабино.

То ещё испытание – скажу я вам. Человек невоцерковлённый, далёкий от этого всего, я просто приходил к детям и занимался русским языком и литературой. Этого было мало. Нужна ещё духовная составляющая. Не несомая в себя, а выворачиваемая наружу. Я тогда это не очень понимал. Приезжал на службы, участвовал в крестном ходе, читал молитвы перед уроком и после урока, приходил на безумные учительские собрания (надо было отчитать мальчика, который забивал на учёбу и занимался усердно футболом: батюшка не позволил, значит, парень не имеет права)…

И вот тут пришла ещё одна настоящая беженка. Маленькая девочка. Начальная школа – четвёртый класс. Да-да, меня поставили вести уроки у четвёртого, пятого и шестого классов. Так вот: девочка – к сожалению, не помню её имени (практически всех помню, а её нет – как так?) – скромная, забитая жизнью, светловолосая, с лёгким гэканьем и украинскими словечками. Она вместе с матерью приехала из Донецка. Отец остался воевать, мать бросила свой маленький бизнес – салон красоты, а девочка сменила школу, что тоже большущий стресс.

Сколько мне было? Двадцать пять лет. Уже возраст, да? Четверть жизни. Уже что-то начал понимать. И эта девочка – ангел во плоти – на всех уроках так старалась, будто сейчас, в четвёртом классе, решается её судьба. Девочки и мальчики из близлежащих деревень не проявляли такого усердия, хотя и были по-своему забавными и очень умными. Донецкая девочка уже в своём возрасте что-то доказывала окружающим.

Любопытно было бы сейчас на неё взглянуть, поговорить с ней: чем она занята? Я точно знаю, что в том же 2014-2015 году они с матерью вернулись назад. И их след простыл. Донбасс терпел бомбёжки и обстрелы, но уже появились ярые защитники, которые сводили военный контекст к минимуму.

Все эти беженцы – для чего были мне дадены, а, Господи? Научиться принимать чужих людей? Возлюбить ближнего своего? Проявить сочувствие? Спасибо, научил. Я всё понял. И стал терпимее. Ровно с тех самых девяностых годов, когда рядом были чеченцы, дагестанцы, казахи, татары и кто только не.

Спасибо, говорю, Господи. Научил.

Но урок – жестокий.

Давай впредь, обойдёмся без него и начнём изучать другую тему, а?