Абсолютизация травмы с отменой социума

Говоря о стране, о чувстве родины, часто используют понятие родства и аналогии с семьей, родом. Хула на родину, что и на свою семью – а разве так можно относиться (причем публично) к отцу, матери, предкам? Это же все родное, твоя родня, как ее можно не любить, как можно только требовать и не принимать, выставляя бесконечный счет обвинений? 

Но вся эта, казалось бы, очевидная логика может и не работать, а родство и семью можно воспринимать далеко не только в положительной коннотации. Наоборот: семья как нечто калечащее тебя, убивающая твоего ребенка, пытающаяся задушить любовь. Семья, обволакивающая своими травмами, которые становятся догмами. Поэтому и главная задача прервать эту жуткую инерцию, которая гнобит, стать свободным. Выбраться из рамок «стыд-позор».

Развитие этой логики можно проследить на примере нового романа Веры Богдановой «Сезон отравленных плодов».

Надо сказать, что литература травмы, которая сейчас в моде (по крайней мере, тексты подобного рода выходят на потоке) – литература отчуждения человека от человека. Каждый обособлен друг от друга непроницаемой стеной. Если выходишь за эти границы, то очень рискуешь. Важно только твое личное, что аукнется и разовьется в перспективе, любая заноза может со временем обрести гипертрофированные масштабы.

Важно только твое «я». Все остальные – тени, функции, клички, источники травмы. У другого – практически нет голосов, только крик, реплика, действие, травмирующие и уродующие твое «я». Практически как в зомби-апокалипсисе – укус провоцирует дальнейшее и необратимое уродливое переформатирование. 

Травма становится образом-символом, детерминирующим жизнь. Здесь семья, общество, история – все слагаемые этой травмы. Нечто фатальное, от чего необходимо избавиться.

Все из детства, а там калечащие взрослые, жизненные обстоятельства, которые ими же организованы. Такой вот взгляд на проблему отцов и детей. Взрослые выступают со своим заветом, что нужно терпеть. Твердящие про стыд и позор, навязывающие свою травмирующую систему ценностей, свой же искалеченный опыт, который повторяется в детях. С первой же страницы романа называют героиню жалостливо смешной и странноватой, не такой, как все. Отсюда и задача сделать, как все, вписать в строй, чтобы не высовывалась.

Вообще семья в романе Богдановой – территория травмирования и принуждения. Так, вместо танцев, к которым тянулась одна из героинь книги, «ей написали на роду: переводчик». Опять же иллюзия, что семья означает безопасность. На самом – это лишь различные формы насилия, что и в обществе, и в стране: «безопасности не существует и частной собственности тоже нет», поэтому «спасение здесь одно — бежать». Помните, как у давней песни группы «Мираж», покорявшей людей в годы перестройки: «Оставить стоит старый дом…»

Главный источник травмы – мужчины. Отец, раздающий оплеухи из-за уроков. Преследующие соседские парни. Мужчины, встречающиеся по жизни: либо самовлюбленные инфантилы, либо алкаши, становящиеся садистами и зверями. Феминизм – как без этого, тем более, что «женская жизнь как будто распланирована, прожита заранее». Опутана системой травм, и эту условную паутину также предлагается порвать.

Нет и не может быть преодоления травмы. Только бежать, разрывать все связи, но и это не всегда помогает. Личное счастье невозможно, а если и случается, как у подруги героини Дианы, то только потому, что она на расстоянии, контакт только по телефону и в соцсетях. Диана с семьей переезжает в украинский Славянск, радуется жизни, но перспективы там понятные. Травма скоро настигнет. Сплошная безысходность, потому как «нет выхода, нет счастья, никак не добыть его и не добиться ничего». Только бежать, бежать.

Утверждается, что поколение, рожденное и выросшее во время бесконечных катаклизмов, несет этот опыт и дальше, повышая градус трагического. Люди прочно связаны с условными законами прошлого, они, как бабочки в коллекции, распяты ими, манипулирующими и держащими за марионеток.

Исторический, социальный фон – такого же рода. В книге он во временном отрезке двадцатилетия от московских событий осени 1993-го до финала 2013-го с разгорающимся украинским Майданом и терактами в Волгограде. Все, что между ними, – цепь, на которую нанизаны бусины кровавых катаклизмов. Жизнь снаружи – угрожающа, она преследует взрывами и не только: расстрел парламента, теракты в метро, на остановке, авиакатастрофы…

Через призму семейных оков в романе представляются и события конца 2013 года на Украине: отбились от рук, захотели своим умом жить, решили бороться за свое счастье. Како тако счастье?.. Мало того, решили избавиться от уродующих оков прошлого, освободиться от них, ударили «кувалдой по лысине Ленина»… Впали в грех, за что ждет наказание. Как намек на скорое будущее Славянска, где радуется жизни Дианка с семьей. Дурная бесконечность наследования травмы не оставит, после 2013 года будет перевернута новая страница, где катастрофичность уже предстанет на новом витке.

Понятно, как в этой системе координат будет трактоваться, например, нынешняя спецоперация на Украине: бывший обезумевший муж вломился, выломав дверь, и принялся чинить жестокую расправу…

Так мы и получаем «отравленные плоды». Людей, идущих по жизни в «комбинезоне собственных страхов». Да, и сезон тот мертвый и мертвящий. За грехи наши, которые эстафетной палочкой передаются из поколения в поколение, складываются в «яд десятков поколений».

Мрачные люди-тени несут на себе груз травматического опыта и передают его по наследству. Это будто бы и есть семья, родина. Где тут может быть любовь?

«Жуткие новости были фоном нашего детства и юности и стали в какой-то мере нормой», – в послесловии пишет автор. Отсюда и морально-учительный вывод: «Не хочу передать нашу травму следующему поколению».

Но вообще-то мы получаем систему манипуляций, сгущения и подгонки под необходимую концепцию, для которой текст становится гиперэмоциональной системой доказательств. 

Может ли такой текст идти по разряду литературы? Только если с очень большими допущениями. Здесь мы имеем что-то близкое с жестко регламентированной и разграниченной системой классицизма и с постоянной спекуляцией на эмоциональной сфере.

В контексте мира, представленного Богдановой, не может быть никаких иных суждений. Все выводы, к которым подводит читателя автор, сделаны за него, достаточно лишь протянуть руку к этому плоду и грызть. Впрочем, и этого не надо: субстанция вполне себе пережеванная до кашицы яблочного пюре. В какой-то мере это похоже на особую ловушку, заходя в нее, практически невозможно выбраться, попадая в многочисленные эмоциональные капканы: щупленький, безропотный маленький мальчик сидит в одиночестве, а в соседней комнате пьяный бугай (с социальной наследственностью бандит – мент) жестоко издевается над его матерью. Идеологический текст прописывает все ответы. Так что не отвертишься. Читателю нет нужды мучительно ломать голову, все за него уже сделано.

Вообще при разговоре про травму приходит на ум другой давний небольшой рассказ Федора Абрамова «А война еще не кончилась». Там пьяный сын требует у матери деньги на бутылку. Клянча три рубля, он также вспомнил про детскую травму, которая будто бы сломала ему всю жизнь.

А все потому, что сам видел, что его мать… и далее ныне непечатное… в войну. Увидел тогда в коровнике, что скотник валяет ее в траве, и стал таким. Отдавалась же она, чтобы детей спасти от голодной смерти, вот и «прикрыла всех своим телом». Теперь пьяному сыну это не объяснить (вот и в тексте, где вся оптика сфокусирована только на личную травму и обособление, подобную логику другого также не раскрыть). Он заточен если не на тот самый трояк, то на препоны реальные или мнимые на пути к своему счастью, успеху. Жалеет себя. Любые неуспехи всегда можно свалить на другого и абсолютизировать свою травму. Что может, например, стать средством для разборки социума, обрезания любых связей с ним.