Прошлое – настоящее – будущее

Советский учёный, социолог, историк Сергей Георгиевич Кара-Мурза о механической солидарности, которая сплачивала советский народ. Эксклюзивно для «Ваших Новостей».

Я хочу показать процессы от Февральской революции до краха СССР и в нынешнее время. Конечно, это песчинка в ураганах века, но думаю, что некоторым студентам и старикам полезно посмотреть. Эти картины известных процессов соединились с важными данными науки, воспоминаниями моих друзей и тем, что я видел, думал, понял, особенно, – куда мы идем?

Для такого фрагмента я выбрал несколько «вех» в моей жизни.

Развитие ребенка

Во время войны я, в три года, увидел распад людей, и эти картины меня потрясли. Можно сказать, что тогда я не умел обходить угрозы. Но взрослые объясняли мне – как надо подходить к человеку, что люди разные, а бывают опасные. Хотя я все равно делал много ошибок. Эти образы выплывают из памяти, как из тумана.

Помню, мы ехали из Москвы в Казахстан в эвакуацию. Нас разместили по колхозным избам, мы привыкли к деревне. Там жило много разных людей: русские, казахи, немцы – и многие приехали. Матери наши сразу пошли работать, зимой в школе, а летом в поле.

В нашей детской жизни отражалась жизнь взрослых, а там шовинизма не было, как и в идеологии.

Потом мы жили в Челябинске, в квартире было несколько семей. Мальчишки постарше были для меня как братья. Около нас был вокзал, и каждый день мы провожали солдат на фронт с оркестром. И, бывало, мы видели печальное зрелище – как конвоир с каменным лицом ведет дезертира, уткнув штык своей винтовки ему в спину. Мне было уже пять лет. Много было раненых солдат на костылях – они поправлялись после госпиталя, прежде чем поехать домой. На рынке они покупали кружку молока и кусок хлеба и ели молча и неторопливо. И любовь, которой окружал их весь рынок, казалась каким-то особым видом энергии. Тогда я, конечно, ничего этого не думал – это я сейчас пытаюсь передать мои детские ощущения. Так меня обучали и помогали.

Школа

Раньше мы жили под крышей СССР, но для меня в 1954 г. появились тучи, откуда-то стали слышны громы, – другого типа. Появились необычные симптомы. Внезапно в классе возникли «стиляги» – шестеро парней, дети из «генеральского» дома. Они были как все – и вдруг… мне звонит отец одного парня: «Ты комсорг? Надо поговорить, приходи ко мне на службу». Я пошел, он оказался секретарем парторганизации издательства «Правда». Огромный кабинет, знамя. Сильный умный человек.

Спрашивает меня: «Скажи, что происходит? Что с моим парнем? Воспитывали, как все», – и вдруг заплакал, затрясся.

Я перепугался, политработник высокого ранга, прошел войну – спрашивает меня, подростка: «Объясни!» Я впервые почувствовал угрозу. Где же наша наука? Не знают! Но я же их знал, они были как все – и вдруг они сплотились и появился у них свой язык, стали они над всем посмеиваться.

Студент

Я стал студентом (химиком) в МГУ, почти все верили Советскому строю, что он породил необычный, исключительно сильный всплеск инновационной активности. Но мы тогда не знали, что почти все страны прошли кризисы индустрии (от ХVII до ХХ вв.).

Мы думали, что идем по прямой дороге, а на нас упал кризис индустрии (мы не знали, что они разные).

Когда я был на первом курсе, шли бурные события – ХХ съезд, восстание в Венгрии. У нас на курсе было много иностранцев (пятая часть). Была полька, очень элегантная и сильно озабоченная на антисоветской почве, – скажешь что-нибудь в шутку, она вспыхивает, как порох.

И вот в такой обстановке вдруг приезжает на факультет политбригада во главе с зав. отделом ЦК ВЛКСМ. Большая аудитория битком. Какой-то боевой идеолог начал клеймить контрреволюцию.

«На улицы Будапешта, – говорит, – вышли поклонники Пикассо и прочая фашистская сволочь».

И далее в таком духе. Я ему написал записку, первую, – мол, нам и так на курсе непросто, а тут еще приезжает такой дурак и несет всякий бред. За это, пишу, надо дать вам по шапке. Он записку взял, бросил председателю – читать ему было некогда, он вошел в раж. Тот прочел, дал почитать соседям, а потом вернул оратору. Он вчитался, покраснел – и зачитал записку вслух, только исказив. При этом он начал орать, что и здесь, на славном химфаке, завелась контрреволюционная нечисть, – и тряс запиской.

Звонят в деканат, меня разыскивают – в чем дело? Я говорю: «Наверное, из-за записки. Он зачитывал». «Так это ты написал?» – «Да». Поехал я в ЦК, беседовал со мной зав. отделом. Он чуть ли не юлил передо мной:

«Мы, – говорит, – уже в машине сказали, что он погорячился. Ведь Пикассо – член французской компартии».

Удивительны…

Работа в химии, – это мне было счастье.

Февральская революция, мы ее изучаем

Юбилей революций 1917 г. подтолкнул нас к странному и важному факту: перестройка 1985-1991 гг., как революция, опиралась на картину мира ХIХ века! Ее цели и логика были составлены из клише Февральской революции. Прежде всего, в обоих движениях – одинаковое отношение к стране. Что это было за явление?

И царская Россия, и СССР были представлены как «империя зла». Коалиции, – и которая организовала Февральскую революцию в 1917 г., и которая совершила перестройку, – разрушили нашу империю, одна монархическую, другая советскую, причем с помощью Запада.

Так возник глубокий раскол между массой и элитой, которая в сфере общественного сознания была представлена интеллигенцией. Этот раскол приобрел характер разделения на два враждебных народа. Г. Флоровский писал:

«Завязка русской трагедии сосредоточена именно в факте культурного расщепления народа. Разделение “интеллигенции” и “народа” как двух культурно-бытовых, внутренне замкнутых и взаимно-ограниченных сфер есть основной парадокс русской жизни».

После крестьянских волнений 1902-1907 гг. и революции либеральная элита качнулась от «народопоклонства» к «народоненавистничеству», а эсеры в 1905-1907 гг. совершили 263 крупных террористических акта, в результате которых погибли 2 министра, 33 губернатора, 7 генералов и т. д. Это было катастрофой.

На глазах шел распад общественной морали, которая скрепляла народ. Разбежались торговцы, активная часть буржуазии, старые заводчики, помещики и разночинная интеллигенция. Газета «Утро России» написала (1910 г.):

«Дворянину и буржуа нельзя уже стало вместе оставаться на плечах народа: одному из них приходится уходить».

Так эти группы начали понемногу входить в сферу индустриализма, хотя они этого еще не понимали и держали свои традиции.

Временное правительство опиралось на принцип непредрешенчества. Такой состав правительства заведомо не мог принять крупное принципиальное решение. Даже объявить Россию республикой они не решились, хотя съезд партии кадетов 25 марта 1917 г. единогласно высказался за «демократическую парламентскую республику».

Февральская революция разгромила Российскую империю, армию, Евразию, – и попросила устроить иностранную интервенцию и гражданскую войну. Произошел распад народов и классов. На территории бывшей Российской империи шли гражданские войны и вторглись иностранные вооруженные силы 14 государств.

Тогда А. И. Гучков признал:

«Мы ведь не только свергли носителей власти, мы свергли и упразднили саму идею власти, разрушили те необходимые устои, на которых строится всякая власть» [Буржуазия и помещики в 1917 г. Стенограммы частных совещаний членов Государственной Думы. М.–Л., 1932, с. 4, 5.].

А очень интересно, что М. С. Горбачев в Мюнхене 8 марта 1992 г. сказал то же самое:

«Мои действия отражали рассчитанный план, нацеленный на обязательное достижение победы… Несмотря ни на что, историческую задачу мы решили: тоталитарный монстр рухнул» [Горбачев М. Декабрь-91. Моя позиция. M.: Изд-во «Новости», 1992. с. 193.].

И главное, оба попытались войти в клуб западного капитализма. Но это действительно странно!

Ведь ведущий социолог Макс Вебер уже в момент революции 1905 г. указал на очень важные изменения капитализма начала ХХ века и объяснил, что успешная буржуазная революция в России уже невозможна. Уже поздно! Российская буржуазия оформилась как класс в то время, когда капитализм Запада уже перешел в стадию империализма, так что Россия могла бы получить только место на задворках периферийного капитализма, как Бразилия. В эмиграции все это поняли – и либералы, и меньшевики, и революционеры-капиталисты. А в 1990 г. наши либералы из КПСС это как будто забыли!

Мы мало вникали в роль монархического государства России в народном хозяйстве. Вот суждения Вебера:

«Власть в течение столетий и в последнее время делала все возможное, чтобы еще больше укрепить коммунистические настроения. Представление, что земельная собственность подлежит суверенному распоряжению государственной власти, … было глубоко укоренено исторически еще в московском государстве, точно так же как и община»!

И мы не поняли катастрофу распада народа. Тогда у нас не было достаточно знания (да и сейчас не хватает). С этого момента главные фундаментальные установки Ленина шли вразрез со «всеобщими законами» исторического материализма. Он увидел и понял новую картину мира. Приходя шаг за шагом к пониманию сути общинной крестьянской России, – он создавал «русский большевизм», принимая противоречащие марксизму стратегические решения.

С 1905 г. очень продвинулись большевики. Они преодолели ограничения и догмы марксизма. Вебер, изучая и сравнивая процессы развития в обществах, определил изменения форм и структур как зародыши появления новых общественных институтов. Он ввел в социологию важное понятие: в состоянии становления.

С точки зрения современной исторической науки в России (тем более в мире), развитие советской России – это был рывок, в нем было сделано много открытий мирового значения. Но после Великой Отечественной войны картина нашего мира резко изменилась, а мы все смотрели на старую картину. Так постепенно соединились тучи и подошли грозы и бури.

Было совершенно ясно, что в клуб западного капитализма ни в какой форме не примут Россию. После ликвидации СССР 2-3 года наши аналитики регулярно ездили на Запад, на совместные конференции и симпозиумы. И приходилось слышать, как их политики и магнаты (и консерваторы, и социалисты) с наслаждением говорили своим бывшим советским коллегам, что Россия не получит от Запада никакой помощи, а потом добавляли популярную тогда пословицу: «Рим предателям не платит!» Вот такая конвергенция…

Фрагменты систем

Говорят, что Россия «в переходном периоде». Чтобы было ясно, надо восстановить от истока (1917) цепь «прошлое – настоящее – будущее». Но пока еще в нашей символической сфере эта цепь разорвана. Переход в 50-е годы от механической солидарности к органической – было тяжелое потрясение. Реальные успехи первого этапа для послевоенных поколений уже стали историей.

Сейчас, когда Россия существует в переходном периоде, возникает много новых функций и структур. Основа структурно-функционального анализа – предвидение и рефлексия. Но череда реформ меняла и функции, и структуры, и во многих организациях произошла утрата «системной памяти». Опасным бывало и разрушение оперативной памяти – о тех предвидениях, целях и доводах, которые могут повлиять на решение и состояние объекта.

Но сейчас политологи (да и экономисты) смотрят на реальность через призму своих предпочтений (точнее, предпочтений начальников). Молодые политологи считают себя политиками, хотя их задача – изучать реальный процесс политики.

В период 1995-2015 гг. социологи создали огромный массив эмпирического материала, в нем можно увидеть «скелет» (или карту) нашего будущего. На карте видны сгустки сложных проблем и узлы возникающих в них конфликтов. Раньше старались этого не видеть, теперь это полезный материал для учебных пособий. Знание полезно и правым, и левым, и самой власти.

Но из этого массива вылезает несколько жгучих проблем. Уже в середине 1990-х гг. мы стали обсуждать странную природу постсоветского кризиса, небывалого в промышленных странах, тем более без явной войны. Даже если бы власти приняли ошибочные решения, в государстве и обществе культурной страны должны были быть разумные силы, которые нашли бы аргументы, чтобы остановить разрушительный процесс. Как можно было почти 30 лет наблюдать уничтожение народного хозяйства и спорить о мелких вещах! Какое воздействие парализовало разум и волю общества, интеллигенции, научного сообщества, политического актива и государственных деятелей? Как мог этот коллективный психоз, почти мистический морок, охватить образованный народ?

Эта ситуация методически и этически сложна. Как отрешиться от образов своих ценностей, особенно если они находятся в конфликте? Это трудно, но возможно.

Так, врач стремится поставить достоверный диагноз болезни пациента независимо от того, симпатичен ему пациент или противен. Так же фронтовая разведка добывает достоверное знание о противнике, а не доводы, чтобы его ненавидеть. Эта функция – увидеть, понять и создать главные структуры картины угроз или боя. Это значит, что разведка создает картину «то что есть, а не то что хочется».

Как обстоит это дело у нас – здесь и сейчас? В «перестройке» началось и переросло в 90-е годы в неявно непримиримое противостояние крупных общностей. Общество разошлось на «сторонников и противников реформы», но имело мало времени, чтобы изучать сторонников и других.

Наше культурное ядро стояло на идее человек человеку брат! И вдруг культурная элита в конце ХХ века кинулась в социал-дарвинизм, предложив нам вести внутривидовую борьбу за существование. Еще более болезненным был сдвиг части деятелей культуры России, которые стали убеждать общество, что «человек человеку волк», а элита гуманитарной интеллигенции – проповедовать социальный расизм. Возник фронт холодной войны идей. Таков был исторический выбор элиты 1990-х гг. Мгновенный переход символической сферы российского общества от солидарности и взаимопомощи к социал-дарвинизму – это катастрофа в сознании и учителей, и учеников.

Культурные травмы Запада

Для нас были трудные проблемы – культурные кризисы со сдвигами в системе ценностей происходят в результате сильной культурной травмы. Такая травма дестабилизирует рациональное сознание, и вся духовная сфера переходит в состояние неустойчивого равновесия, возникает «подвижность отношений и правил». Это – точки бифуркации, когда вся система может быть при малом усилии сдвинута в иной коридор. Для этого всегда имеются исторические предпосылки, но не они являются причиной неожиданных изменений вектора мыслей.

Вот пример. На Западе в Х-ХII вв. возникла «феодальная революция», а в городских коммунах люди жили и работали. У них были традиционные уклады, можно сказать, солидарность. Историк Ж. Дюби сказал: «На новом социальном пространстве возникало небывалое, сотрясающее душу явление – нищета в неравенстве. Уже не та нищета, что обрушивалась поровну на всю общину, как при голоде в тысячном году. А нищета одного, отдельного человека. Она была возмутительна, потому что соседствовала с неслыханным богатством».

Не было в России феодализма и рыцарства, а быстро установилось самодержавие… Крестьяне Франции устроили восстание («Жак-Простак») с безумным вандализмом и далее. А в революции 1905-1907 гг. в России, крестьянство проявило поразительную организованность и культуру: в ходе уничтожения около 3 тыс. поместий не было хищения личных вещей и насилия в отношении владельцев и их слуг. Это потому, русские крестьяне были общинные и они не были как жакерия.

Катастрофическое изменение системы – вот что порождает такие необычные выбросы энергии, которых никто и не мог вообразить. В состоянии неустойчивого равновесия «все старое начинает раскачиваться, а все новое, еще неопределенное, заявляет о себе и становится возможным» (С. Московичи «Машина, творящая богов»).

Историк психиатрии Л. Сесс писал:

«Шизофренические заболевания вообще не существовали, по крайней мере в значительном количестве, до конца XVIII – начала XIX века. Таким образом, их возникновение надо связывать с чрезвычайно интенсивным периодом перемен в направлении индустриализации в Европе, временем глубокой перестройки традиционного общинного образа жизни, отступившего перед лицом более атомизированных форм социальной организации».

В 1968 г. я познакомился с американским химиком. Он был после войны перемещенным лицом, кончил в США университет, работал там – и вот вернулся в СССР. Он много рассказывал мне об Англии и США, об организации их химической науки. В частности, он рассказал, что во время индустриализации все население Англии в течение целого века переживало тяжелый стресс, особенно рабочие. Как он выразился, это был век поголовного пьянства, привыкнуть к городу и заводу людям было очень трудно. И ему было удивительно, что в СССР молодые рабочие, юноши и девушки, живут и работают без признаков стресса и этого синдрома. Но сейчас мы знаем, что были и другие травмы стресса, которых мы не замечали.

Всем странам пришлось пройти через «перемены в направлении индустриализации». Эти тяжелые периоды в разных странах переживали по-разному. С середины ХХ века стали появляться признаки быстрой деградации защитных систем против невежества. Это объяснялось нарастанием кризиса индустриализма как общего фундамента цивилизаций, независимо от формаций (особенно капитализма).

А в СССР и власть, и население, и обществоведение не увидели важный процесс, который создал неявный раскол общества.

Надо вдуматься в этот фундаментальный фактор, на который не обратило внимания наше образование (и не обращает), а за ним и общество. Во второй половине ХХ в. эта система не справилась с задачей удержать культурную гегемонию в послевоенных поколениях городского общества – недовольная интеллигенция вела «молекулярную агрессию» в сознание. Индустриализация и урбанизация ослабили, а потом и ликвидировали мировоззренческую основу СССР. Отсутствие общественной науки и теории советской системы сделали ущербным знание о советском строе.

Немного картин людей, которых мы понимали

Молодежь просто не знает, чем была Куба для СССР сорок лет назад. Она была для нас драгоценным подарком судьбы. И это было всем настолько ясно, что об этом даже не говорили. Ведь мы получили дружественную страну в западном полушарии, и дружба эта не требовала охраны советским штыком, как в Венгрии или Польше.

Наши инженеры и технологи сразу, уже в 1959 г., получили доступ на новенький, с иголочки, нефтеперерабатывающий завод, построенный США по последнему слову техники. Множество наших инженеров все это пощупали руками. А в 90-е гг. блокадная Куба каждый год принимала и принимала на лечение тысячи и тысячи чернобыльских детей. Она делала этим детям операции, которые «на рынке» стояли тысячи и тысячи долларов!

Но я не буду здесь вдаваться ни в политику, ни в экономику. Просто кусок мозаики моих сугубо личных впечатлений – из тех, что какую-то малость объясняли нам и о наших процессах. На Кубе я провел счастливые годы. Работал, глядел вокруг, спрашивал, думал. Вырос я в АН СССР, в среде «шестидесятников» (хотя с ними спорил). Куба из меня вытряхнула этот мусор.

До сих пор мне бывает до боли стыдно, как вспомню, с каким апломбом давал поначалу советы кубинцам – то у них не так и то не эдак. И как много слоев «простой» проблемы приходилось преодолеть, пока начинал понимать ее суть. У нас дома, при уже устоявшейся системе, рядовой человек в такое положение не попадал.

За эту науку я благодарен кубинцам – на моих глазах разыгрывались драмы любви и раскола, побед и ошибок, искуплений и прощений, как в любой революции. Но не было в ней ненависти. За это кубинцы благодарны СССР. Поддержав Кубу в самый трудный момент, мы позволили их революции не ожесточиться – и это там прекрасно понимали. Мы в 30-е годы такой руки помощи не имели, и радостно было видеть, как прекрасна суть революции нашего типа, если людям не приходится озлобляться. Это одно огромное отличие: любовь наших народников к человеку была слегка абстрактной.

А на Кубе эти молодые революционеры были исполнены не просто живой, теплой любви, но почти животной нежности к своему народу. Именно ко всем его частичкам – к ребенку в трущобе, к старику в приюте, к девочке-проститутке, которую стали учить музыке. Мне приходилось с этими людьми работать, ходить по лачугам и видеть, как они брали на руки детей и какова была ответная любовь родителей этих детей.

А вот сюжет. Я в группе студентов-химиков в Сантьяго-де Куба показывал один метод, увидел, что ребята очень толковые. И я уехал в СССР, а потом вновь приехал в Гавану работать, а за это время такая история произошла. Эти ребята стали требовать, чтобы Кастро и его соратники ушли от власти, передали ее более молодым и образованным – очень, мол, много ошибок допускает правительство. Выступали на собраниях – все с цитатами Маркса и Ленина, говорили красиво, да и ребята были очень симпатичные, особенно одна девочка, их вождь. Умница, красавица и революционерка.

Вдруг приезжает Фидель Кастро, без охраны, без оружия, пешком подходит к химфаку. Спрашивает у секретаря, где тут такие-то. Секретарем на факультете симпатичный старик был – побежал, нашел. Пришли ребята, прямо около входа в коридоре стали разговаривать – за всех говорила та девочка. Народ собрался, стало тесно, и все пошли в спортзал. Девушка не стушевалась, все выложила, что они наработали, стоит на своем – то неправильно, это неправильно, пора вам уйти от власти.

Как шел спор, мне потом рассказали несколько очевидцев. Они симпатизировали этой девушке, она была любимицей факультета, но все признавали, что Кастро бесспорно одержал верх.

Он поставил вопрос примерно так: вы утверждаете, что мы должны уступить власть вам или таким, как вы. В чем же, по большому счету, источник вашего превосходства?

И тут, как ни странно, стало видно, что иного, чем у Кастро, принципиального выбора эти ребята не предлагают, и в то же время они не имеют видимых преимуществ ни в работоспособности, ни в честности – потому что по этим критериям претензий к соратникам Кастро ни у кого не было. К тому же Фидель Кастро объяснил девушке, что все ее доводы по конкретным вопросам известны, их обсуждали, но по такой-то и такой-то причине пришлось поступить иначе. Стало видно, что конкретные решения вовсе не так просты и очевидны, как казалось ребятам.

На том собрании многие стали кричать, что надо бы всю эту группу из университета исключить – всех они баламутят! Кастро предложил: раз уж они так втянулись в проблемы хозяйства, давайте дадим им в управление хорошую государственную ферму в провинции Орьенте. Пусть сами из своей группы выдвинут директора, а остальные составят правление. Если будут дело заваливать, им помогут. Но главное, пусть разберутся, в чем разница между теорией и практикой. А через год здесь же, в университете, расскажут о своем опыте. Так и сделали, только, по-моему, года они там не просидели. Я как раз через год снова там был, налаживал в лаборатории прибор, и заходит один парень из той группы. Что, спрашиваю, уже опять в университете? Засмеялся.

Я, между прочим, когда приехал на Кубу, сам был похож на этих ребят. Казалось, что многое надо делать по-другому. Но как только пришлось самому там решать проблемы, а не советы давать, действительность быстро из меня это выбила, как палкой пыль из ковра.

А когда я впервые выехал за границу вне социалистического лагеря (в 1983 г. в Индию), я почти заболел.

Правительство Индии организовало небольшую конференцию, чтобы обсудить вопрос о роли фундаментальных исследований в развивающихся странах – с точки зрения в узком кругу «видных экспертов» из двух мировых систем. Из СССР пригласили президента АН СССР А. П. Александрова (или вице-президента Ю. А. Овчинникова) и председателя Госкомитета по науке и технике СССР Г. И. Марчука. Они «не смогли» оторваться от дел и поручили ехать директору моего Института истории естествознания и техники АН СССР. Тот тоже «не смог» и поручил ехать мне. Потом я догадался по списку тех экспертов, которых посылали США и Великобритания, что ожидало советского делегата. В общем, послали меня, научного сотрудника, ничего не подозревающего.

Тема мне была знакома, я в нее влез еще в 60-е годы, работая на Кубе. Советская доктрина была испытана в разных культурных условиях, в Монголии, Китае и Вьетнаме. Я знал и западную доктрину. Она сводилась к тому, что развивающиеся страны не должны расходовать свои скудные ресурсы на фундаментальные исследования. Их дело – вести прикладные исследования регионального значения при поддержке научных центров метрополии. Эта доктрина имела сторонников в «третьем мире».

Я срочно подготовил доклад и поехал. Открыл конференцию министр Индии по делам науки – очень толковым докладом. Из «социалистического лагеря», кроме меня, приехали ученые из Венгрии и немец из ГДР. И была приглашена находившаяся в Индии сотрудница Института востоковедения АН СССР, дочь нашего знаменитого врача, который работал в 20-е годы в Таджикистане и которого за этот труд почитают в Индии.

После доклада я стал вникать в ситуацию. Как ни странно, главным из всех этих экспертов был директор издательства из Лондона М. Голдсмит, сам он никакими особыми знаниями не обладал – а вот авторитет! За ним ходили с подобострастием. Известный философ науки из ФРГ сказал мне, что на конференции высокого уровня не принято обсуждать реальные проблемы. Все у них сводилось к тому, что фундаментальная наука странам «третьего мира» не нужна.

Поэтому я стал выступать после каждого ложного утверждения о науке, приводить фактические данные. Тогда их «команда» отбросила всякие приличия и перешла к простым выпадам – репрессии, ГУЛАГ, и т. д. Причем с такой злобой и ненавистью, что в первый день никак этого ожидать было нельзя. Так, что даже есть с ними мне уже стало невозможно – глотку пережимало, над чем они от души смеялись.

Ученые-индийцы, не имевшие права выступления, очень разволновались. В каждом перерыве они подходили ко мне и просили обязательно высказываться по всем существенным вопросам, не отступать: «Вы же видите, как империалисты хотят отвлечь нас от большой науки. Поэтому они опыт СССР так ненавидят». Я потом спросил сотрудницу из Института востоковедения: что же вы ни слова не сказали, хотя бы нейтрального? Все-таки психологически было бы полегче. «Я испугалась, – ответила она. – Никогда в жизни не видела такой злобы, куда уж было соваться».

Так шла к тяжелому для СССР исходу холодная война. А с другой стороны я увидел горе Индии.

Меня потряс вид страданий от бедности детей – их переживание голода и первые связанные с этим духовные травмы. Это чувство трудно передать. Тяжелые сцены начались прямо по пути от аэропорта. Дело было в феврале, и по ночам в Дели было довольно холодно, а на газонах ночевало множество людей, имевших всего лишь кусок мешковины в качестве набедренной повязки. Кое-кто неподвижно лежал и днем – жив он? Умер? Мы проезжали мимо строительства тридцатиэтажного дома, подъемных кранов у него не было, наверх, как муравьи, поднималась вереница девочек (может, девушек, но худеньких), несущих на голове по два кирпича.

Небольшие деньги, которые у меня были, у меня в первый же выход в город вытрясли большие мальчишки. У них выработан для этого целый набор остроумных приемов, от которых новичку спастись трудно. Я бы так и провел все дни на конференции да в гостинице, но меня пригласил на рынок делегат из ГДР, у него были деньги. Мы шли по улице, и он ловко и резко отмахивался от мальчишек. Я на момент отстал, ко мне подбежал мальчик лет четырех. Он стал мне протягивать старую газету, как бы продавая ее и, поскольку я невольно остановился и наклонился к нему, он решил, что я ему дам монету. Но у меня ничего не было, и его нервы не выдержали этого перехода от надежды к отчаянию. Он зарыдал и затопал ногами, прыгая на месте. Видно было, что он голоден, живот вздут, слезы залили все лицо.

Я обошел с немцем рынок, потом поехали по гостиницам на такси-мотороллере километров за пять, через огромный лесопарк. Он жил в городе, а я на окраине. Он видит, что у меня нет денег, и дал мне сколько-то рупий одной бумажкой – заплатить таксисту. Не помню почему, но я ее зажал в руке. Водитель остановился у бензоколонки, и ко мне подбежала девочка лет восьми, в платье из мешка. Она вцепилась в мою руку с этой бумажкой и стала ее просить, тыкая пальцем себе в живот и в рот – мол, хочет есть. Вырывая у нее руку с деньгами, я проклял и себя, и этого немца, который увлек меня на экскурсию.

А в 1989 г. у меня был тяжелый опыт, когда я из благополучного еще СССР поехал работать в Испанию. Купил старую машину и ездил – где-то на защиту диссертации оппонентом, где-то читать лекцию. На каникулы приехала ко мне дочь, и мы как раз поехали большим маршрутом. Надо было пересечь Кастилью-Леон – равнина, до горизонта пшеничные поля, жара страшная, ни деревень, ни городов. На шоссе в одном месте был ремонт, для проезда по очереди в один ряд был поставлен временный светофор, и около него расположился парень с ящиком. Там у него был лед и банки кока-колы. Когда машины останавливались на красный свет, он подходил и уговаривал купить.

Подошел ко мне, я отказался – экономил, все деньги тратили на поездки по Испании, когда еще такой случай будет. Он меня уговаривает, я говорю: «Посмотри на мою машину. Мне ли шиковать. Вон у меня на сиденье бутылка из магазина». Он опять: «Ну купи девушке, холодной!» Я говорю: «Нет» – и тут как раз зеленый свет, я тронул. Он протянул руку и крикнул: «Ну помоги же мне!» А меня уже сзади подпирали машины, и я уехал, а в ушах так и стояли эти его слова. Вот уже сколько лет прошло, но стоит бессоннице одолеть, как вдруг слышу: «Ну помоги же мне!» Этот парень держался, а я уехал…

В 1992 г. случайно я познакомился с человеком, который много повидал на свете и всю жизнь прожил в отрыве от прессы и телевидения – был моряком и тайно коммунистом. Мы разговорились (после лекции), быстро подружились. И как-то мне так сказал: «То, что произошло с СССР, – большое горе для очень многих во всем мире, даже для тех, кто вроде бы радуется краху коммунизма. И дело не в политике. Без опоры оказались и те, которые считали себя антикоммунистами. И не из классового сознания надеялись люди на СССР, не потому что “пролетарии всех стран, соединяйтесь!”. Все это давно не так, и на Западе рабочий – это тот же буржуй, только без денег. А надеялись потому, что у вас говорилось: “Человек человеку – брат”. А по этому тоскуют все, что бы они ни говорили на людях».

Вот проблема: люди живут в капитализме, а ностальгия о братстве. И те и другие не знали, как соединиться. Так и у нас – революция. На время мы жили, почти все, как «человек человеку – брат». Но мы не успели, – не смогли понять реальность и создать адекватное знание.

На Кубе прошла жесткая революция и приехало много людей из Западной Европы, из США и особенно из Латинской Америки, и, понятно, – кубинцы. Все говорили, с жаром, спорили, спрашивали. Интересно, что все они спрашивали о СССР, и особенно, – что соединились СССР и Куба, хотя рядом США, – небывало!

Перестройка

В начале перестройки ударил распад. Для меня это была катастрофа. Много людей разошлись по разным векторам, в государстве разошлись и чиновники (неявно). Так собирались в группы политики, ученые, мыслители и всякие интеллектуалы, – а рабочие и бывшие колхозники молчали! Но мы говорим сейчас о двух «общностях» (их группы действуют, как в «холодной войне»).

Но прошло время, многие люди увидели эти «два социальных полюса» – и поняли, что такое «холодная война», – и представили процесс конфликта. Мы уже знали, какую катастрофу создали «две революции и два проекта» 1917 г. Это уже была даже не «холодная война», а Гражданская война.

Л. Г. Ионин сказал так:

«Гибель советской культуры привела к распаду формировавшегося десятилетиями образа мира, что не могло не повлечь за собой массовую дезориентацию, утрату идентификаций на индивидуальном и групповом уровне, а также на уровне общества в целом».

Кризис культуры – процесс во многом политический. Ведь политика – это, прежде всего, создание, воспроизводство и сохранение политических и общественных институтов как устойчивых систем общепринятых норм (запретов). Они и связывают людей в общество и в народ (нацию). Все эти нормы – продукт культуры. Разрушение советской системы и было разрушением всех ее политических и общественных институтов.

Сохранение общества возможно лишь при определенном соотношении устойчивости и подвижности ее институтов. Не допускать опасного нарушения этого соотношения – чрезвычайная обязанность государства. Опасность гибели общности возникает вследствие избыточной подвижности. Массированное вторжение новшеств, разрушающих традицию, создает угрозу для существования общности.

В перестройке началась реформа, при которой подвижность всех институтов вошла в режим перманентного лихорадочного потрясения – институциональной революции. При этом она пошла на радикальное отрицание традиции.

П. А. Сорокин в работе «Причины войны и условия мира» (1944 г.) пишет:

«Гражданские войны возникали от быстрого и коренного изменения высших ценностей в одной части данного общества, тогда как другая либо не принимала перемены, либо двигалась в противоположном направлении».

За последние 30 лет целые социальные группы перестают чувствовать свою причастность к данному обществу, новые социальные нормы и ценности отвергаются членами этих групп. Неопределенность социального положения, утрата чувства солидарности ведут к нарастанию отклоняющегося и саморазрушительного поведения. Аномия – важная категория кризиса культуры.

Как пример можно привести разрыв ценностных представлений, который возник, когда в конце перестройки в политической системе официальной стала концепция свободы, автономной от равенства и ответственности. Эта утопия свободы разрывает неявный общественный договор, освобождает от запретов принятой этики и разделяет прежнюю рациональность на разные группы.

В этот переходный период повисает в пустоте логика. Это – кризис культуры.

Здесь есть сложная методологическая проблема: государство и общество должны постоянно находить баланс между несоизмеримыми ценностями. Эту проблему в ходе реформ в России игнорировали. Так, например, ценность свободы ставилась неизмеримо выше ценности равенства, так что возобладал социал-дарвинизм. Ценность экономической эффективности ставилась неизмеримо выше ценности социальной справедливости и безопасности. Социальная справедливость как ограничение для социальной инженерии была отброшена, но вместе с этим рухнула и экономическая эффективность.

Понятно, что в периоды системного кризиса равновесия несоизмеримых ценностей рушатся, и возникает множество разрывов ткани культуры во всех ее структурах. Эти потери сейчас мы уже рассматриваем без политических страстей, а стараемся понять и изучить актуальную реальность, чтобы найти пути из этих порочных кругов.

Мы очень долго переживали крах нашего мира, где-то в глубине всем было страшно увидеть дорогу, по которой куда-то идем. Но сейчас мы на распутье и обязаны сделать выбор. Попытаемся разобраться спокойно.

Поколения, рожденные после 1940-х годов, выросли в другой стране – городской, европейски образованной, сытой и с телевизорами. Старики сталинской школы уже «не знали общества, в котором жили», а продвинутая молодежь пела: «Мы хотим перемен! Мы ждем перемен!»

Когда исчез СССР, международное право было отброшено, действовала норма «право Запада по отношению к незаконному врагу не имеет ограничений». И при этом США ясно и во многих формах заявляли, что Россия и есть «незаконный враг», источник зла, а также Сербия, Ирак, Ливия и пр. Как в этих очевидных условиях элита наших обществоведов продолжала проектировать конвергенцию с Западом! Это не какая-то частная ошибка, это принципиальная неадекватность, методологический провал.

Наше общество и государство в обозримой перспективе не смогут вернуть нам советский строй (или строй с близким ему типом). Пытаться пробиться в прошлое – это значит истратить силы разума, ресурсы хозяйства и международного сотрудничества. Практическая попытка сдвига к реальному социализму – авантюра, которая усугубила бы наше состояние в нынешнем тупике.

СССР как целостность разрушен, бывшие советские республики срочно разошлись по разным коридорам. От Прибалтики и Грузии до Украины бывшие наши республики преобразовались в проблемных соседей. С самого начала реформ была произведена деиндустриализация России и демонтаж научной системы. Восстановление их потребует больших средств и больших групп квалифицированных кадров. Условий для реальной интеграции расколотого общества и народов, а также возрождения ключевых систем пока нет, это процессы постепенные и требуют консолидации. Возможно, что самый разрушительный фактор в этом распаде состоит в том, что глубоко преобразована культура населения.

Россия долго развивалась на основе советского строя, и векторы развития с капитализмом разошлись слишком далеко. Поэтому Россия за 1990-е гг. не смогла, а Запад и не собирался организовать конвергенцию. В результате взаимные отношения России и США ухудшились и стали хуже, чем отношения СССР и США.

Советское общество 1930-1955 гг. было скреплено механической солидарностью, т. е. подавляющее большинство населения по своим образу жизни и культуры, по мировоззрению было очень близко. Особенно после Гражданской войны и до конца 1950-х гг. население было в состоянии «надклассового единства трудящихся». Война – и бедствие, и победа – еще сильнее сплотила советских людей. Основная масса интеллигенции и служащих госаппарата, даже уже с высшим образованием, вышла из рабочих и крестьян. Они строили СССР и воевали, и на опыте знали, что и почему они делали.

В ходе индустриализации, урбанизации и смены поколений философия крестьянского коммунизма теряла силу и к 60-м годам ХХ в. исчерпала свой потенциал, хотя важнейшие ее положения сохраняются и поныне в коллективном бессознательном. Вышло на арену новое поколение, не знавшее ни войны, ни голода, ни массовых бедствий. Возникло множество разных профессий, субкультур, сплоченных своими ценностями, нормами и авторитетами. Механическая солидарность резко ослабла, перед обществом возникла задача создать сложную сеть так называемой органической солидарности. Это очень трудная задача – выработать совершенно новую матрицу для консолидации множества сообществ, которые с энтузиазмом расходились по множествам дорожек.

И теперь разумные люди должны рассмотреть картины мира – и у нас, и Западе и т. д. А рассмотреть – понять и найти ходы.