Дети не то, чем кажутся. О старом и новом кино

На последнем «Кинотавре», как известно, победила картина «Море волнуется раз» режиссёра Николая Хомерики по сценарию Александра Родионова. Сочиняя на неё рецензию, я недоумённо спросил у знакомого кинокритика: «И что же, там на фестивале не было ничего получше?» Кинокритик удручённо покивал, дескать, не было.

Теперь же, совершенно случайно посмотрев картину «Ничья» Лены Ланских по сценарию, написанному ею совместно с Екатериной Перфиловой, понимаю, что жюри отдало победу Хомерики и Родионову исключительно за выслугу лет. Картина дебютантки Ланских много лучше. Насколько же лучше? Ну примерно на порядок. Что, кстати, подтвердил престижный фестиваль в Сан-Себастьяне, где «Ничью» признали лучшим дебютом.

Дельную, подробную рецензию на фильм написала для «Искусства кино» Наталья Сиривля, а я собираюсь указать лишь на один структурный элемент фильма, который представляется мне выдающимся. Меня настолько увлекла эта «штучка», что сейчас откажусь даже и от элементарных стилевых красот, методом навала дам некоторое количество киноматериала, рифмующегося с восхитившим меня структурным элементом из «Ничьей». Тот, кто вчитается, а потом посмотрит данный для примера фильм-рифму, поймёт, в чём же специфика подлинного, неподдельного современного кинематографа. 

«Ничья» длится 1 час 48 минут, включая титры. В той мере, в какой поначалу перед нами социальный очерк, «натуральная школа», «школа взросления», а местами даже и несмешная сатира, смотреть это не то чтобы «интересно». Покопался в Сети: некоторые обозреватели предельно презрительно на картину из-за этого всего поругались, принципиально отказались с нею разбираться. Но я-то дотерпел до катарсиса. В основном потому, что продюсер «Ничьей» – Сергей Сельянов, а этот человек неравнодушен к сюрпризам с обманками. И действительно, в последние минут пятнадцать экранного времени народилось принципиально новое содержание. Поначалу даже не понял, какого оно рода и почему меня обрадовало. А после-то, уже расшифровав, походил с этим радостным ощущением пару часов и стремительно подтащил для этой вот колоночки иностранную картину из прошлого, наверное, выше классом, но всё равно родственную «Ничьей». Ну чтобы методология была нагляднее. 

Итак, до поры имеем социальный очерк, физиологический очерк, натуральную школу. Сюжетные перипетии для тех, кому интересно, подробно и грамотно классифицирует Наталья Сиривля. Я поэтому упомяну лишь то, что у 14-летней героини по имени Вика появился родной ребёнок. Трудный бедноватый быт где-то в провинциальном городке, отец Вики давно ушёл из семьи к новой женщине, и его, как я понимаю, пасынок Никита то ли изнасиловал Вику, то ли принудил её отдаться ему более-менее добровольно (ага, про добровольную принудительность, она же принудительная добровольность – все теперь наслышаны), потому что Вика украла деньги у этого своего отца, а по совместительству Никитиного отчима. Никита, короче, сводную сестру шантажировал и добился близости, которая разрешилась беременностью, а потом и родами. Вика драматично живёт у матери, скрывает ребёнка практически ото всех, даже и от крепкого парня, с которым имеет близкие отношения. Она регулярно пытается от ребёнка избавиться путём продажи бездетным парам, однако в последний момент передумывает. 

И вот. После очередного такого взбрыка, уже ближе к концу картины, Вика внезапно отправляется в Волшебный Лес со словами «Я тебя люблю, я тебя никому не отдам, мы спрячемся» и – оставляет там ребёнка прямо на траве-мураве, после чего делает попытку уехать со своим бруталом-парнем по месту его поступления в военное училище.

Есть у меня идея, что Вика понадеялась «случайно найти» ребёнка на пару с парнем, когда они отправились бы с прощальной дискотеки непосредственно на вокзал. Таким образом девочку удалось бы в глазах парня легализовать, чтобы отправиться в счастливый новый мир уже втроём. Однако на дискотеке этот её парень внезапно положил глаз на другую и стремительно ушёл в любовный астрал. Оперативно отыскать нового спутника для путешествия по ночному лесу Вике прямо на танцполе не удаётся. После нервных перипетий покинувшая танцульки избитая Вика замечает на ближайшей детской площадке почему-то оставленного ребёночка в аккуратном комбинезончике: ещё недавно – мы видели мельком – с ним возилась некая мамаша, а сейчас, получается, отлучилась?! Вика хватает ребёнка и, яростно прижимая, отправляется с ним вдаль по ночной дороге…

На этом фильм кончается, на титрах звучит, кажется, перепетая кем-то из нынешних сильная песня Янки Дягилевой с выразительным текстом «утонуло мыло в грязи – обломался весь банный день». Ну и что же мы получаем на выходе из пространства картины? Социально-физиологический очерк был тонко дезавуирован. Ненавязчиво даётся слом заданной было повествовательной логики: только что продавала свою девочку азербайджанской, как утверждает Сиривля, паре, и вот уже – дано встык, без сцены разрыва договора о продаже – спешит с ребёнком по Волшебному Лесу. Конечно, это переход из социального пространства в пространство внутреннее. Нелогичное оставление ребёнка в чаще было, кажется нам, прокомментировано словами «спрячу». Предложенная выше версия, дескать, рассчитывала чуть позже легализовать дочь, «отыскав» её вместе со своим парнем по дороге на вокзал, – конечно, правомерна, однако по большому счёту версия эта обманно доигрывает мотив из «натуральной школы».

Весь финальный кусок переводит фигуру ребёнка из плоти и крови в новый режим считывания. Новорожденная девочка в какой-то момент начинает обозначать для внимательного зрителя «стыдные, социально неприемлемые, порождённые родовой травмой и пока что неотчуждаемые психические комплексы» как таковые. Дерзко, чтобы навсегда избавиться, Вика оставила их в Волшебном Лесу наперекор затверженным, правильным, социально приемлемым словам «люблю, никому не отдам, спрячу». А потом-то снова встретила на детской площадке, пускай переодетыми в комбинезончик иного цвета. Вот же почему меня ударило током, едва картина закончилась и пошли титры. Авторам удалось разыграть на бытовом вроде бы материале и в фигуративном формате универсальную драму глубоко потаённой внутренней жизни, а это высокий, очень высокий класс.

Как и обещал, для рифмы рассмотрю американскую картину, которая внешне совершенно непохожа на эту российскую, но которая работает со схожим конструктом. В основе старинного нуара Роберта Олдрича «Целуй меня до смерти» лежит дурацкая фабула от Микки Спиллейна, адаптируя которую, сценарист, по его собственному выражению, плевался. Зрители, не умеющие проникнуть за границу базового жанра и не ощущающие незаметного переключения с внешнего на внутреннее, которое в нужных местах осуществляет Олдрич, возмущаются этим глупым нуаром ровно так же (!), как возмущается «социальной чернухой» большая часть потребителей «Ничьей». На деле речь у Олдрича тоже ведь о психологическом кризисе, даже и о психологической катастрофе.

Главного героя, циничного на данный момент частного сыщика, отчитывают за неправедность на суде, инспирированном группой полицейских, иначе – авторитетной мужской общиной. Ведёт он себя по жизни неприглядно, например, подкладывает для рабочих нужд под чужих мужчин преданную ему в душе, даже и влюблённую в него помощницу. Вот группа полицейских и ставит ему на вид. Этот эпизод как бы запускает процесс активного преодоления главным героем его внутреннего кризиса.

В начале фильма и в его конце действуют две максимально похожие женщины, возникающие буквально из ниоткуда, – это, конечно, одна и та же «анима» нашего частного сыщика. В начале анима силится подсказать ему пути к обретению новой внутренней энергии, проглатывая заветный ключ от ящика с той самой энергией и оставляя метки на пути к овладению ящиком.

В финале она же решительно открывает ящик с этой самой психической энергией, предварительно убив «папика», откровенно мешавшего процессу самопознания и самоподзарядки главного героя. Картина об этом и только об этом, хотя на внешнем уровне в обжигающем и опасном ящике находится… энергия ядерная, из лаборатории секретного городка Лос-Аламос. Здесь перед нами масскультовая наглядность (!) очень высокого порядка, поэтому про аутентичную «ядерную энергию» даже и не вспоминаем, а лучше станем думать о внутренних ресурсах, о психической энергии вроде той, про которую вечно рассуждают сочинители популярных, иногда весьма толковых книг по самосовершенствованию.

Ящик, кстати, по большому счёту был нужен одному только протагонисту. Этот психически обанкротившийся парень исступлённо и совершенно немотивированно с точки зрения внешнего, нуаровского сюжета искал зашифрованную как «нечто» внутреннюю энергию. Точно так же в картине Лены Ланских младенец обозначает, повторимся, набор психотравм родового происхождения: ни продать, ни спрятать, ни бросить, ни отравить! Поменяв одёжку, эти психические комплексы, сладко посапывая во сне или же заходясь в младенческом крике, будут встречать тебя, где и когда не ждёшь. До той поры, пока радикально не переработаешь себя изнутри. Но про этот этап развития Лена Ланских, надеюсь, сделает следующую свою картину. 

В недавней книге Алены Солнцевой «Жизнь и приключения Сергея Сельянова и его киностудии «СТВ», рассказанные им самим», меня заинтриговала следующая реплика одного из друзей молодости главного героя: «Он мне казался человеком довольно замкнутым, интровертным, неразговорчивым. Если ему задать вопрос – ответит, а сам – не станет встревать в разговор. Он не был общительным, как мы с Балабановым, казался дружелюбным, но – держал дистанцию. Закрытый, остроумный, малоговорящий, очень много думающий, и производил впечатление знающего, глубокого, но не выпячивающего себя. Леша как раз все время говорил и при этом всегда начинал с «я», а Сергей – очевидно молчаливый, слова цедил, и было ясно, что он очень занят чем-то внутри себя, а внешнее – ну оно себе идет по необходимости, не требуя особого внимания».

Сельянову, догадываюсь, многие завидуют. Не понимают, почему по жизни с ним накоротке универсальный волшебный помощник Успех Успехович Успехов. В упомянутой книжке меня натурально пронзили строчки: «Было ясно, что он очень занят чем-то внутри себя, а внешнее – ну оно себе идет по необходимости, не требуя особого внимания». Так ведь это же ключ и к фильму Олдрича, и к фильму Ланских: внешнее там не требует особого внимания, идёт себе, течёт в русле жанровой необходимости, а главный герой и главная героиня заняты между тем исключительно психотравмами и утечками энергии из внутреннего резервуара. Невидимые процессы с тонкими материями удалось визуализировать и предъявить в рамках весьма низких, отчасти даже презренных жанров. Но благодаря этой жанровой «низости» упраздняются претенциозность с ложной многозначительностью, которые давно уже стали родовым проклятьем аутентичного артхауса.