Столетие новогодней ёлки

На эти дни выпадает маленький незаметный юбилей: новогодней ёлке исполняется ровно 100 лет. Признаём, что это в известной степени наша натяжка. Разумеется, рождественская ёлка прописалась в России куда раньше. А в первые годы Советской власти она вообще попала в опалу.

Но, помимо исторических, есть факты художественные. И вторые порой не менее важны, чем первые.

Когда в 1966 году Юлиан Семёнов писал книгу «Пароль не нужен», он ещё не знал, что нашёл главную свою золотую жилу – народного героя Штирлица, который надолго переживёт автора. Семёнов намеревался написать о героях Гражданской войны на Дальнем Востоке, провести их литературную реабилитацию, вернуть имена тех, кто не пережил ежовщину. Но в итоге второстепенный герой – журналист Всеволод Владимиров, экс-сотрудник пресс-службы правительства Колчака, он же агент Дзержинского, внедрившийся под именем «Исаев» в верхушку белого Владивостока, – перетянул всё на себя. Ему было суждено стать Максом Отто фон Штирлицем. Уже в 1967 году Борис Григорьев снял фильм «Пароль не нужен», где Исаева сыграл Родион Нахапетов – наш первый кино-Штирлиц.

Немалый интерес представляют изображённые Семёновым реальные исторические фигуры, заслонённые широкими плечами выдуманного (при всей его даже избыточной обеспеченности прототипами) Исаева. Одна из таких фигур – Василий Блюхер, военный министр Дальневосточной республики, герой Перекопа и Волочаевки, будущий военный советник китайских лидеров Сунь Ятсена и Чан Кайши, один из пяти первых советских маршалов, «погоревший» в 1938 году на Хасане, во время отражения японской агрессии, и в том же году умерший в тюрьме. Другая – комиссар Восточного фронта большевик Павел Постышев.

В середине 1930-х в государственной политике СССР начался поворот, который можно назвать имперским, патриотическим, почвенническим. Его следствиями стали и фильмы о Невском и Донском, и восстановление патриаршества, и возвращение офицерских погон. Ещё одним проявлением этого же поворота стала реабилитация рождественской ёлки – под именем «новогодней».

Формальным поводом для её возвращения стала статья кандидата в члены Политбюро ЦК ВКП(б), первого секретаря Киевского обкома партии Павла Постышева «Давайте организуем к Новому году детям хорошую ёлку!», напечатанная 28 декабря 1935 года в «Правде». Именно после этого все стали без острастки водить хороводы вокруг ёлки, больше не считавшейся «поповским пережитком». Появилась даже главная – Кремлёвская ёлка.

Постышева расстреляли в 1939 году, в 1956-м реабилитировали. Изображая в «Пароле…» Блюхера и Постышева, Юлиан Семёнов, конечно же, знал и о том, что к реабилитации ёлки приложил руку Постышев, и о том, что Сталин обвинял Блюхера в нежелании «по-настоящему воевать с японцами».

Закон обратной силы не имеет, художественная же реальность её вполне допускает. Не случайно Семёнов приводит разговор Блюхера с шефом японской разведки Ицувамо. Когда Блюхер на контакт не пошёл, коварный японец сказал ему: «Мне жаль вас… Вы уже погибли, потому что говорили со мной. А это вам всегда могут поставить в вину».

Теперь смотрите, как Семёнов обыгрывает сюжет с новогодней ёлкой. Хабаровск, декабрь 1921 года:

«Свирепый ветер рвёт полы шинелей, душит сухим, колючим снегом, слепит, валит с ног… Постышев ведёт Громова на эвакопункт: там в холодных бараках живут беженцы, которых ещё не успели отправить в тыл. Плач детей, темнота, запах керосина, узлы на полу, корытца, тазы, младенцы, свернувшиеся на матрацах, тифозные, которые стонут за перегородкой, беспризорники, играющие в карты при свете огарка».

Дальше: «В медпункте, на полу, свернувшись калачиком, спали малыши. Вымытые лица их были… беспокойны и мучительно напряжённы. Иногда кто-то из малышей по-стариковски, тревожно стонал. Постышев сел на стул, снял шапку и показал Громову на табуретку рядом с собой. На тумбочке возле окна Постышев увидел маленькую ёлочку, установленную в пустой четвертной бутыли.

– Это зачем? – спросил Постышев. – Для дезинфекции, что ль?

Сестра ответила:

– Нет, товарищ комиссар, просто скоро будет Новый год. Надо ж малышам сделать радость…

Постышев внимательно посмотрел на Громова.

– Иди, Громов, – сказал он, – у меня сейчас будут задачи, идущие вразрез с твоими. Я сейчас поеду ёлочные игрушки доставать…

– Большевик устраивает церковный праздник, – ответил Громов, – лучше б подумал, как детей накормить.

– Ах, накормить?! – изумился Постышев. – Да разве это должно интересовать большевика? Винтарь и сабля! Мировая революция, а дети – чёрт с ними, пускай гниют, зато потом, когда мы победим окончательно, тем, кто выживет от тифа и голода, будет отменно хорошо! А как им будет хорошо, когда для тебя «масло и молоко» – худшее ругательство?!

– Это ты – мне, при беспартийной-то? – горько сказал Громов.

– Да она в тысячу раз тебя партийней, потому что детишкам ёлку поставила! Уходи отсюда, Громов! Уходи!»

Полночи Постышев ищет по стылому городу игрушки и находит их у старорежимного педагога Широких.

«– Что это, арест? – спросил Широких, запахнув на груди халат.

– Нет, – сказал Постышев. – Мы к вам с просьбой.

– Сейчас несколько неурочное время для просьб, мне кажется.

Он зажёг керосиновую лампу, надел пенсне, оглядел вошедших и, узнав Постышева, даже сделал шаг к стене – от неожиданности.

– Комиссар? – спросил он. – Гражданин Постышев?

– Да.

– Присаживайтесь.

– Спасибо. У вас прекрасная библиотека.

– Конфискуете?

– Перестаньте. Вы плохой юморист.

– Какой тут юмор… А библиотека действительно прекрасная. Я копил её всю жизнь. Из-за неё даже остался холостяком.

– Вам ещё не поздно обзавестись дамой сердца. В общем, это всё другой разговор. Мне нужно найти ёлочные украшения.

– Зачем?

– Хотим устроить ёлку для сирот.

– Ёлку?!

– Э, послушайте, хватит разыгрывать эти наивные удивления. Я готов раздеться, чтобы вы раз и навсегда убедились – нет у меня хвоста и вообще ничего общего с чёртом.

– Но ведь совсем рядом с городом наши…

– Кто?

– Белые…

– Именно. Ваши (считаные дни спустя Хабаровск будет на непродолжительное время взят белыми – последнее их успешное наступление на Гражданской войне. – В. А.)…

Широких принёс стремянку, залез по ней на антресоли, там долго громыхал ящиками, а потом попросил:

– Прошу вас, помогите мне снять этот ящик, он весьма тяжёл.

Когда ящик опустили на пол, Широких сказал:

– К сожалению, у меня нет бумажных гирлянд.

– А зачем они?

– О, это так красиво…

– Да?

– Конечно. Дети любят их клеить сами, это воспоминание у них потом остаётся надолго.

– Послушайте, Широких, сделайте божеское дело, а? Научите детишек клеить эту самую гирлянду. Неважно, что они наши дети, они ведь ещё просто дети. Мы вам за это часть пайка дадим.

– Только, пожалуйста, без приманок. Я педагог, а не торгаш. Подождите, сейчас я оденусь.

– Да нет, что вы, что вы, – обрадовался Постышев, – вы сейчас спите, я завтра пришлю за вами машину.

– В котором часу?

– Когда вам будет угодно.

– Часам к девяти. И пусть приготовят разноцветной бумаги, клей и ножницы.

– Откуда ж у нас разноцветная бумага?

– В штабе должна быть, – ответил Широких. – Вы ведь клеите флажки, которыми обозначаете линию фронта?»

И наконец: «Постышев и Широких украшают ёлку молча, не глядя друг на друга. И дети молчат, словно взрослые…

– Учитель, – говорит Постышев, – там у меня в машине ещё ножницы остались, вы б сходили за ними, если не трудно.

Пожав плечами, Широких выходит. Постышев провожает его глазами, а потом, неожиданно повернувшись, подхватывает с лавки чёрненького казахского мальчугана и поднимает его на вытянутых руках. Мальчуган смеётся – сначала тихонько, окаменело, а потом – громче и веселей. Постышев подбрасывает его над головой, поёт песенку, ребятишки начинают оттаивать, кое-кто подпевает Постышеву, он становится на колени, сажает себе на спину целую ватагу маленьких человечков, забывших за эти страшные годы, что такое игра, и катает их по залу, покрикивая на себя:

– Но, но, лошадка! Скорей!

Смеются детишки, бегают наперегонки друг за другом, подстёгивают «лошадь», теребят её и командуют, как истые мужики, сердито и с хрипотцой в голосе…

Постышев едет из эвакопункта вместе с Широких. Тот молчит, спрятав лицо в кашне. На углу, возле гимназии, Ухалов тормозит, и Постышев, открыв дверцу, говорит:

– Спасибо, учитель Широких.

– Скорее, наоборот, – негромко отвечает Широких. – Спасибо, комиссар Постышев. Я завтра снова приду к детям. Как вы думаете, им интересно будет слушать сказки?

– Мне интересно, не то что им».

Известно, что ёлку советским детям вернули только к Новому 1936 году. Но если следовать художественной правде Семёнова, то мысль о реабилитации праздничного дерева пришла к Павлу Постышеву ровно сто лет назад – в декабре 1921 года в промороженном голодном прифронтовом Хабаровске.