Вайбы, краш, кринж. Почему это хорошо

Читаю в «Твиттере»: «Как-то осенью поехала в парк, чтобы мнэ… повайбить». И невольно восхищаюсь: до чего емок этот птичий язык.

Вайбы – это вроде как излучение определенного эмоционально-настроенческого фона. Например, можно сказать: «Человек, излучающий уверенность» или «Человек с вайбами уверенности». Но это ситуация, когда традиционный и сленговый языки равноценны. А вот это «вайбить в парке» как сказать на русском традиционном? Проникаться духом парка, впитывать впечатления осени, эмоционировать? Все это – «вайбить в парке».

Емко же.

Может, не так красиво, как привык человек, читающий Бунина и Куприна. (Но давайте по-честному: лично вы давно перечитывали Бунина и Куприна вместо новостных сайтов?).

Емкость и точные определения для оттенков смыслов – это характерная черта современного новояза. Этот новояз густо замешан на английских корнях, все так – потому что интернет не имеет границ, а основной язык общения в интернете все же английский и не русский. И никак не запретишь подросткам цеплять сленговые английские словечки, прикручивая к ним русские приставки и суффиксы, тут вопрос к тем, кто строил страну в восьмидесятых и рушил ее в начале девяностых. Если бы те события сложились иначе, возможно, мировой интернет был бы несколько более русскоязычен, но поскольку это не так, – к подросткам-то уж претензий никаких.

Или вот «кринж». Это чувство острого стыда за кого-то другого. В русском традиционном, впрочем, есть неплохой аналог – «испанский стыд». Ну как традиционном? По сравнению с «кринжем» испанский стыд – практически традиция. Но опять-таки: в два раза больше слов. И от «кринжа» можно образовать наречие и прилагательное – «кринжово», «кринжовый» – а от «испанского стыда» сложно.

Или вот «краш». Это – объект сильных любовных чувств. От английского «crush» – «треснуть, разбить». Это не спокойная любовь, а та самая подростковая влюбленность, в которую ты влетаешь, как муха в стекло, и полностью об нее разбиваешься.

И все это – емкие слова.

Почему я это пишу? Потому что в традиционной языковой среде принято осуждать молодежный новояз и осуждать тех, кто им пользуется. Одна преподавательница литературы, по совместительству известный литературный критик, как-то назвала поведение своего кота «кринжовым», и это вызвало бурю возмущения. Почему? Ну вроде как «птичий язык».
Хорошо, возможно, я сама приведу цитату из «Слова живого и мертвого» Норы Галль – аргумент вроде бы против новояза:

«Да, язык живет и меняется, но нельзя допускать, чтобы он менялся к худшему. Не пристало человеку быть рабом стихии. Его долг – спасать от мертвечины все, что ему дорого. Быть рачительным хозяином языка, не дать живой воде его уйти понапрасну в песок.

Каждая «реакция», «ситуация», каждый обобщенный алгебраический значок канцелярита вытесняет из обихода с полдюжины исконных русских слов, обозначающих конкретные оттенки чувств.

Это и есть оборотная сторона канцелярита: язык утрачивает краски, понемногу забываются, выпадают из обихода образные, полнозвучные, незатрепанные слова. Они пылятся бесполезным грузом в литературных запасниках, вдали от людского глаза, и уже не только школьник, но и иной писатель, редактор слыхом не слыхал об отличном, ярком, выразительном слове и должен искать в толковом словаре его значение…».

Но ведь штука в том, что современный сленговый новояз – это не канцелярит. Это страстный язык подростков, которые ищут и не находят средства выразительности для обозначения своих чувств в традиционной речи. Возможно, им не хватает образования, чтобы передать свои бурные эмоции традиционным языком, но здесь, опять-таки, все претензии не к ним, а к тем, кто их учит.

Что из этого в языке останется, что нет?

До «крашей» было, например, такое слово – «свуниться»: испытывать обожание, восторг, счастье. Где он сейчас, этот свун? А ведь тоже передавал определенную сильную эмоцию, и многие нуждались именно в этом слове, чтобы ее охарактеризовать.

Язык сам разберется, что ему оставлять, что нет.