«Он ушел на войну легкий и свободный…». В память о погибшем герое

2 года назад

Закат.

Игорь Алькин, 33 года.

Как Илье Муромцу.

Как Христу.

Теперь уже можно называть имя и фамилию – разрешила мать. Тогда, три месяца назад, когда мы сидели среди темной ночи Изюма под Млечным путем – он просил не озвучивать. Смущался.

Удивительный этот мальчишка – почти в один день я увидела освобожденную (тогда) Харьковскую область и его. Высокий, под два метра, худой, как подросток, он тащил коробку со жгутами Эсмарха и запрыгнул в «буханку», где ехала и я. Объяснял, что никакие турникеты не лучше жгутов, в доказательство за три секунды перетянул себе плечо Эсмархом – и так смеялся, так светился широченной своей улыбкой, такой свет невечерний исходил от него, что хотелось идти за ним и верить ему.

Не у меня одной такие были ощущения.

– Медик? – спросила я.

– Да не совсем, – смущенно ответил он.

Потом – от других – узнала, что этот парень, выглядящий таким юным, забавно застенчивым, командует разведывательно-диверсионной ротой.

Оказалось, что в Москве мы соседи – посмеялись, обменялись номерами телефонов. На следующий день я снова увидела его – я тогда сидела в кузове КамАЗа, он махнул рукой: «Не успел записать твои цифры», и я выкрикивала номер телефона из отъезжающей машины.

Над освобожденной Харьковской областью светило горячее солнце. От подсолнухов шел желтый жар. Казалось, что в мире есть только счастье и победы – и русские добровольцы, исполненные света невечернего.

Поймались вечером, я записывала с ним интервью. Сам родом из Тамбова. Из семьи школьной учительницы и кадрового офицера. В своё время семь лет прослужил в Балтийске, в морской пехоте по контракту. В 2017 году ушел на гражданку, работал в топ-менеджменте «Яндекса», потом «Озона». В апреле уволился, чтобы пойти воевать.

– Расскажи о мотивации, – попросила я его. – Почему ты пошел на войну?

– Да мотивация наипростейшая – военкоматы для добровольцев открыли.

Его не сразу взяли, он долго клевал военкома – приходил лично, настойчиво звонил.

Наконец военком сдался и направил его в 45-ю бригаду, где он воевал под Попасной. Он называл это «первой командировкой». Вернулся, немного передохнул и отправился в другое подразделение, целиком добровольческое. Интересно, что там он был одним из самых неопытных ребят – у остальных это была не первая война. Но командовал ротой, успешно справлялся.

– Меня другие ротные не любят, потому что каждый топит за своих подчиненных, – смеялся он потом. – Зато в роте все довольны. И всего один двухсотый за все это время.

Был тогда тяжелый бой – досталось и разведке. Убитого Закат выносил на себе. Я, впрочем, узнала это позже, от его товарищей – мне он каждый раз весело отвечал: «Конечно, со мной все хорошо – что мне будет».

(Конечно, конечно, что будет-то – этот бой, откуда он выводил людей и выносил мертвого, происходил на позиции, выдававшейся вперед, как мыс, за линию фронта, самая опасная позиция на том участке. Действительно, что может плохого случиться в таком спокойном месте? Но – смеялся каждый раз. Говорил: «Я же Черный Плащ»).

Не он рассказывал – мне о нем рассказывали, как бесстрастно, точно и аккуратно накладывал жгуты, оказывал первую помощь раненым прямо в бою.

После боевых выходов не рассказывал о том, что делал, но присылал фотографии трофеев – грузинский флаг, итальянский флаг. Против них воевали наемники.

– Ну да, у них примерно трехкратный перевес, – спокойно пожимал плечами Закат. – Ну а для того, чтобы нас отсюда выбить, нужен минимум четырехкратный.

– Этому всему тебя в армии учили или ты сам читал?

– Да кто этому учить будет. Сам, конечно.

Помимо фотографий трофеев он присылал и другие фотографии. Млечный Путь над Изюмом. Падающая звезда. Графичная прорисовка листвы. «По ночам нечего делать, – смеялся. – И вообще, это не я, это все телефон».

Он ушел на войну легкий и свободный. Его спрашивали: есть ли дети, девушка? Качал головой: никого нет. Но были отец и мать. Отец – советский военный инженер. И мать – школьная учительница. Я потом познакомилась с ней ближе: и был в ней тот же свет и та же сила, что и в ее сыне.

Говорил: родители отпустили легко, только у матери была маленькая истерика, совсем маленькая.

– Пускай с тобой ничего не случится, – говорила я.

– Конечно, ничего не случится, – смеялся он. – У меня наполеоновские планы. Как минимум мы с тобой в Москве еще кофе выпьем.

Мы не выпили кофе в Москве. Я приехала в его подразделение во второй раз в конце августа, и кофе мы пили в располаге – бывшей психбольнице, сюрреалистичном, наполовину разрушенном здании. Я приехала – а ему предстояло уезжать на пару дней в Москву; он падал с «мотолыги» и сломал зуб, ехал чиниться.

– И что ты собираешься делать в Москве? – спросила я.

– Карты накачаю! – воодушевленно отвечал Игорь. – Тут же интернет плохой, еле работает. Вот дома я оторвусь – нормальные карты местности в телефон закачаю. Ну и пару пива, может, выпью. С другом увижусь, Антоном, я тебе про него рассказывал.

Кто-то из сослуживцев пошутил: мол, нормальные люди о девушках мечтают, а ты о картах. Игорь смутился. В тридцатитрехлетнем мальчике была какая-то детская неиспорченность. Может, потому что семь лет в армии? Может, потому что мама такая? Может, потому что слишком сильно бился в нем этот внутренний свет?

Я думала о том, что после войны обязательно будет кино о добровольцах – и Закат должен стать прототипом одного из персонажей. Добрый, мягкий, светлый – и при этом строгий, холодноватый, замкнутый командир роты. Ушедший на войну, как только открыли военкоматы. Мечтавший когда-нибудь после войны изменить жизнь и обзавестись, наконец, семьей. И еще – поехать на Байкал. Почему-то он мечтал про Байкал, он объездил почти всю Россию, но не был там, и мы уж решили, что поедем вместе.

– Я боюсь за тебя, – говорила я в тот последний вечер, с первого на второе сентября, когда в Изюме как раз спала удушающая жара и по темноте было прохладно.

– Не бойся, – смеялся Закат, держа меня за руку. – Война – это цепь случайностей. Если сюда прилетят «Хаймарсы» – мы же ничего не сможем сделать, так? А остальное зависит от тебя самого. У меня работа осторожная, тихая, – значит, ничего не случится. Я же молодец?

– Конечно, молодец.

Да, молодец. За пару дней до этого я была на батальонном построении, где командир сообщил, что списки на Ордена Мужества уже поданы. Отдельно уточнил у кадровика: «На Заката подали?». Кадровик ответил, что да. Это было 31 августа – значит, он не успел получить свой орден. Интересно, как это будет? Придет по почте родителям?

Мне было странно видеть его тогда на построении. Холодный, взрослый мужчина, высокий, отстраненный. Он совсем не монтировался в моем воображении с тем ласковым мальчишкой, что писал мне: «У меня здесь есть один суперкрутой, самый милый и нежный кот. Тебя тут ждут». Серый кот, прикомандированный к разведке, обожал Заката – а тот шутил, что пошьет ему бронежилет с формой и будет внедрять во вражеский тыл.

– Ну не могу же я быть добрым командиром роты, – засмеялся Игорь, когда я поделилась своими впечатлениями. – Это я где-то внутри мягкий и пушистый.

Да, так вот, про неполученный орден. Про войну как цепь случайностей. Про напророченные «Хаймарсы».

– Он накануне подошел ко мне, замялся, потом сказал: «Хотел что-то сказать и забыл», – рассказал мне позже его друг.

Этот же друг рассказал, что утром двадцатого сентября Закат вбежал в помещение, где находилась его рота, и крикнул: «Ложись». Вот и все, что он успел.

…Не умирал он долго. Находился в сознании. Кричал.

Мученическая смерть. За нее ведь многое прощается?

Его мать сказала, что в Бога он не верил – но крестик на нем был в нашу последнюю встречу. Это она его упросила, и он надел.

Я думаю: за то время, что он цеплялся за жизнь, он все успел понять.

И легко шагнул в рай, в воинство Христово, со своей широченной сияющей улыбкой.

Вот только плачет его мама, мама с говорящем именем Надежда. Но я знаю – ее обнимает за плечи другая Мать, Сын которой тоже принял мученическую смерть в тридцать три.

И говорит: встретитесь.

Все мы встретимся.

***

(Закату и его маме Надежде)

Звали её Надежда,
учительница в школе.
И был у неё ласковый сын сероглазый.
А когда началось — на временном расколе —
ушёл на войну, не сомневаясь ни разу.

Отложил мечты когда-нибудь доехать к Байкалу,
отложил мечты — повзрослею, мол, подрасту.
И слышался сердца стук и колёсный стук.
И большая страна за окном вагона мелькала,
и было ему тридцать три.
Как Илье Муромцу или Христу.

Когда она прочитала
«Погиб самый светлый парень»,
Ей даже имя не нужно было — и так поняла.
И был сентябрь горячей кровью ошпарен,
и Оскол-река как из бутылочного стекла.

Звали её Надежда, но надеяться было не на что.
Сползала по стеночке.

Хоронили в открытом гробу, сдержать не могла вой.
Господи, почему.
Господи, для чего.

А потом подошла — такая уже, не юная
(Это её на иконах молодой рисуют, с младенцем),
Говорит: я своего тоже на руках баюкала,
Тоже потом хоронила — куда же деться.

А потом, говорит, восстал через три дня.
Так, говорит, и будет, слушай меня.

И открыла Надежда глаза — а рядом более никого.
И только плат на плечах чужой -.
сияющий,
огневой.



Подписаться
Уведомить о
guest
0 комментариев
Новые
Старые Популярные
Межтекстовые Отзывы
Посмотреть все комментарии
АКТУАЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ