Дмитрий Лихачёв – человек, заблудившийся во времени

Академик Дмитрий Лихачёв оставил о себе двойственное впечатление. В этом он схож с другим героев времени распада – Андреем Сахаровым. Кто знает, может быть, дело все в том же гуманизме, обретшем черты улыбки людоеда. По крайней мере, знаменитое «Письмо сорока двух» с призывом «раздавить гадину», опубликованное 5 октября 1993 года, когда на улицах Москвы лилась кровь, крайне трудно как-то объяснить и оправдать. А ведь под ним и подпись Дмитрия Сергеевича. Что это было? Вымещенная месть за страх, испытанный ночью за поленницей на Соловках, или полная потеря ориентации в происходящем?..

В тот год ему была вручена Государственная премия РФ. В 1998 году из рук Бориса Ельцина получит первый орден Андрея Первозванного, от которого отказался Солженицын. Впрочем, и в советские годы Лихачёв был вовсе не в опале: лауреат Сталинской премии, несколько раз получал государственную. В 1986 году стал Героем соцтруда и кавалером ордена Ленина.

Так и та пятилетка на Соловках, куда он попал за высказывание о «враге Церкви Христовой и народа российского» (Достоевского за меньшее в свое время чуть не казнили), была уж далеко не полным адом: занимался научной деятельностью, опубликовал свою первую работу, а последние две года и вовсе занимался розыском беглых малолеток…

Официальный советский медиевист. По крайне мере, кивая на Лихачёва, можно было утверждать, что медиевистика в советской стране есть, в то время как всех прочих по преимуществу уводили в тень и не поощряли. Не было и особых проблем с публикациями и изданиями книг, а в 1987 году вышел его трехтомник тиражом 20 тысяч экземпляров.

После всего этого с большими сомнениями воспринимаешь речи о приписанных издательством ссылках на Сталина и о том, что после этого он книгу не перечитывал и она мучает его всю жизнь. Кто знает, может быть, это также форма соловецкой поленницы…

С другой стороны, его наследие. Писал про «величайший взлет человеческой культуры» в Древней Руси. Много сделал для ее популяризации и изучения. Автор целого ряда классических трудов. Делал акцент на том, что главной особенностью древнерусской литературы было «сознание национального, политического и культурного единства», что здесь не было проповеди обособленности и раздробленности и «борьба за разъединение Руси не могла быть популярной». Но сам же, скорее, стал на сторону этого разъединения и оказался глух к процессам, которые являлись кардинально противоположными духу отечественной цивилизации. Проглядел новый раскол.

В 1990 году был одним из подписантов так называемого «Римского обращения», где говорилось о «самоопределении путем референдума» республик Союза, о необходимости «полной и окончательной ликвидации тоталитарной системы», а также «отказа от имперского, тоталитарного мышления». Утверждалась особая роль интеллигенции. Тогда она действительно была особая, а интеллигенция стала главным локомотивом распада. Она не хотела иметь ничего общего с «совками» и впала в тщеславие.

Говорил Дмитрий Лихачёв и о том, что «ярчайшая черта русского народа – легковерие. Русский народ очаровывается первой попавшей ему идеей. Поэтому Россия – страна самозванцев». Сам же самозванцев не разглядел, а даже в особом азарте и вдохновении очарованно плыл с ними на одной волне…

Но все-таки та самая подпись в кровавом октябре 93-го под коллективным письмом. Как ее понять? Как понять этот шаг человека, говорившего исключительно о совести и духовных ценностях? Как совесть могла трансформироваться в клеймение людей фашистами и ведьмами, в требование того, что «пора научиться действовать. Эти тупые негодяи уважают только силу. Так не пора ли ее продемонстрировать»? Как наши гуманисты, в том числе и академик Лихачёв, могли призывать, по сути, к репрессиям, которые не были реализованы после августовских событий 91-го? И как и этой подписью, и кровью можно было жить дальше?..

Для понимания мотивации можно провести аналогии с академиком Андреем Сахаровым, который также, как и Лихачёв, принадлежал к элите советского общества.

Отличную характеристику Сахарову дал Эдуард Лимонов в своей книге «Иностранец в смутное время», где он его называет, как, например, и поэта Евгения Евтушенко, «представителем высшей советской буржуазии».

«Давно, со времен Хрущёва, эти люди каждый по-своему воюют за власть»», – писал в своей книге Лимонов. Именно на примере Евтушенко и Сахарова Лимонов говорил о попытках буржуазии вернуть себе власть в стране, она «зубами и когтями рвет глотки за власть». Причем, придя к власти, этот класс будет еще более безжалостным к народу. Его цель – власть, собственность и свободный рынок, а там «будь что будет». Будет радикальный эксперимент, который переплюнет насильственную коллективизацию, а «платить за новый эксперимент будет народ». Обо всем этом Эдуард Лимонов сказал еще в 1990 году.

По поводу Сахарова он писал, что его классовое сознание горело ярко и сильно, так оно было сформировано: «Господин академик Сахаров попал еще в юности в защищенную от внешнего мира атмосферу высокооцениваемых государством ученых-вундеркиндов: в жизнь спецпоселков, специнститутов». Лимонов отмечает его твердый характер: «Однажды взбунтовавшись, он не успокоился, не вернулся на службу к партократии. Последовательный, он выражает интересы своего класса».

Лимонов отмечал, что Сахаров добивался разрушения «советского многонационального государства», был последовательным «сторонником одностороннего разоружения Советского Союза». Сахаровская деятельность в трактовке писателя была «антинародной» и «направлена на разрушение сложившегося при коммунистическом абсолютизме относительного равенства». И все ради защиты интересов «своего класса – буржуазии». Составляли мотивацию также и мстительные чувства.

Поведенческая модель Дмитрия Лихачёва во многом схожа. Он последовательно отстаивал интересы своего класса – интеллигенции. Буржуазной. Это отстаивание привело его к дистанцированию с народом и отсутствию чуткости к происходящим процессам.

Витал тут и образ все той же соловецкой поленницы. Вот так он о ней вспоминает: «Это был показательный массовый расстрел для запугивания остальных. Но меня предупредили, и я всю ночь просидел между поленницами дров, прислушиваясь к выстрелам. Тогда я принял решение – прожить достойную жизнь, чтобы перед теми, кого за меня расстреляли, не было стыдно. Каждый день для меня стал подарком. Я не думал даже о завтрашнем дне. Я перестал бояться». Спорно и по поводу стыда, и страха. Но точно одно: то потрясение во многом сформировало личность Лихачёва, и с этой поленницей он прошел всю жизнь. В какой-то мере и подпись под коллективным письмом 93-го, возможно, была вызвана патологическим страхом, что вновь придется в ней прятаться.

Следует добавить, что многие черты Дмитрия Сергеевича нашли отражение в образе Мити Щелкачёва из романа Захара Прилепина «Обитель».

Речь здесь не о том, чтобы судить или осудить. Понять. Разговор больше о времени. Это в сакральном измерении его может и не быть, но в реальном жернова очень суровы, особенно в отечественном 20 веке.

Лихачёв останется славен своими великолепными трудами об отечественной культуре и литературе, его «заметками о русском». Все смутное, раскольное – это все-таки другое. Это двойник, который у Достоевского также прятался за поленницей.

«В какое необыкновенное время я посетил свою страну. Я застал все ее роковые годы…», – такая фраза Лихачёва стала эпиграфом к его записным книжкам. Еще он сравнивал отечественную историю с рекой во время ледохода: «Движущиеся острова-льдины сталкиваются, продвигаются, а некоторые недолго застревают, натолкнувшись на препятствия». К 20 веку это очень подходит. Такое время было. В финале, под занавес большой страны, оно еще и прельщало, и соблазняло. Было время миражей и обмана, когда проявлялась человеческая изнанка. А сами люди разрозненными льдинами плыли неведомо куда, очень многих сдавливало и сокрушало.