«Быдло перестало тянуться вверх»: о разных народах внутри одной страны

Мы продолжаем беседовать с философом и писателем Михаилом Веллером. И сегодня затронем вопросы на грани культуры, политики, а точнее – поговорим о наших элитах. Когда в Европе начиналась эпоха Возрождения, был Проторенессанс, общество еще существовало по законам глубокого средневековья. Не шло речи о том, что возрожденческие мотивы, которые уже появились в живописи и скульптуре, стали ответом на запрос народа. Элиты жили по своим законам. Еще были художники, которые отчасти обслуживали интересы элит, а отчасти формировали их. Все прекрасное было сверху и постепенно транслировалось в народ. 

«ВН»: – Михаил Иосифович, если говорить о трансляции культуры от элит к народу, происходит ли она сегодня? Этот механизм сохраняется? 

– Если мы возьмем время еще пятьдесят лет назад, когда не было интернета, то общество было прослоено горизонтально – несравненно сильнее, чем сейчас.

В Европе в XIV веке в любой стране было два народа. То есть была аристократия – рыцарство, бароны, герцоги и короли. И были простолюдины, в первую очередь землепашцы. Еще было немножко горожан ремесленников, которые в Италии, например, были более продвинуты, а во Франции менее продвинуты. И был отдельный класс духовенства, привилегированный и родственный, условно скажем, дворянству (дворяне могли избрать духовные карьеры). 

У них была разная культура, они по-разному одевались, они немного по-разному разговаривали, у них в чем-то была разная ментальность. Представления о гордости, о чести, о должном и недолжном были во многом разные. В России это было в еще более высокой степени, потому что Россия начиналась как страна двух народов. Дружина княжеская и славяне или финно-угры, которые сидят по своим поселкам и деревням, – два разных народа. И так оно и тянулось. 

Монголы в какой-то степени еще прошили это общество по вертикали, потому что в огромной степени русское государство созданием и единством своим обязано Орде с ее жесткими законами и представлениями. 

Но если мы возьмем даже середину XIX века – крестьян еще не освободили, хотя больше половины их уже не были крепостными. И сосуществовали два народа: дворяне и крестьяне. Искусства у них тоже были разные. Когда я слышу этот абсолютный розово-слюнявый бред о том, как прощаться с телом Пушкина на Мойке прошло то ли 30 000 человек, то ли 50 000, я понимаю, что им только в отделе пропаганды ЦК КПСС работать. 

Какие 30 000? Какие 50 000? Максимальный тираж Пушкина был 1 200 экземпляров «Бориса Годунова» и 1 000 экземпляров «Евгения Онегина», а все остальное меньше. Какие 30 000?! Не читали никакие 30 000 Пушкина. Все образованное общество состояло из нескольких тысяч людей. Допустим даже 10 000 – но и всё! Все они были в Петербурге, немного в Москве и самая капелька по нескольким крупным губернским городам. 

Всё остальное было внизу. Что они читали? Они читали, кто умел, Матвея Комарова – «Повесть о милорде Георге» и так далее. А самой читаемой книгой не только дворянством, но и тогдашним средним классом был «Иван Выжигин» Фаддея Булгарина, который был первым русским романом.

Он вышел небывалым тиражом с допечатками 10 000 экземпляров! Тут же переведен на восемь языков. И возбудил к Фаддею Булгарину такую лютую зависть всей литературной братии, перешедшую в ненависть, что трудно было себе представить! С Булгариным были отличные отношения и у Пушкина, и у Рылеева, Грибоедова, Кюхельбекера, у кого угодно – пока он был просто издателем, критиком, писал прекрасные рецензии на Пушкина. Но как только вышел «Иван Выжигин», этого невозможно было стерпеть. Он сразу стал негодяем и так далее. Это всё к тому, что были две культуры. 

А если взять наше время, то с появлением компьютера те, которые раньше пили пиво у ларьков, разговаривали по курилкам, глушили водяру на кухнях и на детских площадках, получили возможность выхода в интернет и провозгласили лозунг:

В интернете все равны – дворник и академик! 

А ходить-то можно под никами на всякий случай. То есть можно анонимно нести все что угодно. И массовая культура стала интересоваться быдлом, потому что быдла больше и ему можно сбыть больше товаров. Это бизнес – и ничего личного. И быдло перестало тянуться вверх. Уже не надо ходить в музей, не надо ходить в филармонию, не надо читать умные романы. Не надо тянуться кверху, потому что по горизонтали у тебя масса корефанов, твоих единомышленников с тем же образованием, мозгом и взглядами.

И вы уважаемые люди: вы уважаете друг друга. 

И вот тогда совершенно укоренилось несколько уровней искусства, которые не надо путать. Массам Моцарт не нужен. Он, может быть, был нужен таким полумассам, которые в его время в германских княжествах стремились к чему-то. А сейчас хоть в России, хоть во Франции, хоть в Англии – какой на фиг Моцарт… Уже прошло шестьдесят лет со времени триумфа «Битлз». А «Битлз» – это ведь не очень хитрая музыка. Да, они были вот такие от бога талантливые ребята.  

Если мы возьмем их мелодику, их расклад голосов, то они были очень хороши и лучше всех остальных, даже между ними и «Роллингами» и Led Zeppelin где-то два этажа разницы. Ребята, но это не Бетховен, это не Моцарт, это не Чайковский. Это другое искусство, оно не перестает быть хорошим, но оно другое. Потому что студень из свиных голяшек и паштет из соловьиных язычков – это разные уровни гастрономии, хотя и то, и другое по-своему хороши. Студень, хрен, уксус, водочка – отлично. Но только не надо это в ресторан с мишленовскими звездами. Это относится и к современному искусству. 

Существование, бытие – это изменение. Каждый миг всё устроено хоть на волос не так, как миг назад. Положение элементарных частиц относительно друг друга, вдох и выдох, облако сдвинулось… Бытие – это изменение. Время – это то измерение, где происходит изменение. И в искусстве, как и во всем, чтобы оно было живо, вообще существовало —  должно возникать, делаться что-то новое, потому что иначе это подражание, эпигонство и прочее.

Из двух тысяч написанных Рембрандтом картин сохранилось восемь тысяч. И когда лучшие эксперты мира собираются и после всех анализов выясняют, это подлинник или подделка, то ясно, что разница тут сугубо социальная, финансовая, банковско-условная, символическая. Потому что если вы не можете разобрать, чай это или кофе, то какая вам вообще разница?

И вот в XIX веке живопись достигла верха, а во многом раньше – в XVIII, в XVII. Вот вам Тициан, вот вам Брейгель, вот вам ван Эйк. Если мы берем литературу, то это великий XIX век. Поскольку Америка начала развиваться позже, то в США все великое, видимо, кончилось уже в середине ХХ века, на романе Пенна Уоррена «Вся королевская рать», это 1946 год. А «Старик и море» Хемингуэя – это 1952 год. И все кончилось. Больше таких величин нет. 

Потому что писать еще одну «Войну и мир» можно, Гроссман прекрасный писатель, есть его «Жизнь и судьба». Но нам не нужна вторая «Война и мир», одна уже есть, должно быть что-то новое. И тогда появляется Генри Миллер. Пошлый, грязный, бездарный, не очень умный, которого читать противно. И он объявляется большим писателем, каковым числится до сих пор. А потом появляется Чарльз Буковский – полуграфоман, но зато это что-то новое. 

Далее одна из моих любимых историй. Когда Рудольф Джулиани, лучший мэр Нью-Йорка, был в должности, он как-то не дал денег на биеннале современного искусства. Его спросили почему. Он ответил, что это не искусство. Его спросили: «А вы что, специалист, у вас есть специальное образование?» Ответ был: «Не искусство – это то, что тоже сейчас могу нарисовать». Так и есть. Вчитать можно любые смыслы во что угодно, это дело нехитрое. 

Много лет назад я перефразировал название рассказа замечательной писательницы американской Фланнери О’Коннор: «С вершины все тропы ведут вниз». И вот когда искусство достигает вершины, то дальше оно вынуждено, обязано спускаться, потому что развитие не остановить, а путь уже есть только книзу. Это относится к живописи, к литературе, к музыке и, более того, к самому тоталитарному из всех искусств – архитектуре. Как сказал когда-то Ле Корбюзье о том, что общего между архитектором и диктатором:  и тот и другой заставляют людей жить в том пространстве, которое они сами единолично организовали. 

Когда-то это было высокое искусство и не только искусство формы (условно говоря, Кельнский собор), но и искусство целесообразности и комфорта помещений – когда тебе, например, устраивался сквознячок под всеми куполами, и в самый жаркий день там было гораздо прохладнее, чем на солнцепеке. А теперь вместо искусства проектирования ставятся железобетонные параллелепипеды, куда тупо всаживаются стеклопакеты и кондиционеры… Эта собачья хрень, неудобная для житья и работы, красиво выглядит только издалека, по телевизору. 

Вот такое время сейчас. Раздаются крики: «А-а-а, вы не признаете право художника на эксперимент!» Да нет, признаём всё на свете. Но когда вот этот урод Петр Павленко (или Павленский?), который то себе мошонку гвоздём прибил между булыжников, то колючей проволокой себя голого обмотал… Или еще есть прекрасный Александр Бренер, который, excusez-moi, покакал под картиной Ван Гога прямо на выставке с возгласом «Винсент! Винсент!» Знаете что? За уши взять, потому что голова коротко стрижена, мордой об его кучу сделанную постукать – и 5 лет благородного труда на лоне дикой природы! Чтобы неповадно было. Они это называют искусством! Все это совершеннейший свинячий бред. 

Сейчас у нас вот такой горестный период. И это надо понимать. Приходится слышать возражение: «Старики вечно цепляются за вчерашний день! Вы не хотите смотреть в будущее!» Но знаете, когда-то давно-давно в Ленинграде мне мой журнальный редактор сказал:

– Когда-то люди, чокаясь бокалами с «Советским шампанским», поздравляли друг друга с новым 1937 годом. 

Новый год бывает разный. Когда-то завтрашним днем было солнечное воскресенье 22 июня 1941 года. Когда-то новое время – это была великая русская смута начала XVII века. Новое далеко не всегда означает лучшее. Когда-нибудь у каждого наступает день, когда завтра ты умрешь. Это новое. Но обычно человек не испытывает никаких положительных эмоций по этому поводу. И надо отдавать себе отчет, как говорил гениальный Станислав Ежи Лец: «Не все то лебедь, что торчит над водой» – не все то хорошо, что новое. 

Сейчас у нас новое – ни к чертовой матери. Все то новое, что имеет место в так называемых европейских ценностях, все это ценности самоуничтожения. Ценности самоликвидации народа, этноса, культуры и – простите за слово, которое стало запретным, – расы. Черная раса – это хорошо, нужно дать ей больше. Желтая раса – да. А вот белая раса – это уже расизм. Вот так лапшу людям на уши навешали. Так что у меня нет здесь для вас хороших новостей.