Олег Демидов: Р​У​КО​Н​О​Г БГ

У Бориса Гребенщикова* вышел новый мини-альбом под названием «Б​о​г​р​у​к​и​н​о​г». Так и хочется добавить: в два слова и с маленькой буквы; но увы.

Обложка альбома «Б​о​г​р​у​к​и​н​о​г» БГ+

В альбоме четыре песни: «Не стой над душой, мама», «Чёрный лебедь», «Не забыто», «Минск, Пинск и Северодвинск». Есть тут и светлая музыка, и даже удачные поэтические образы, построенные на оригинальном звучании:

Минск, Пинск и Северодвинск – 

дружные птицы на ветке.

Минск, Пинск и Северодвинск

как благонравные детки.

В этой аллитерации с «инском» только на уровне звучания всё неимоверно прекрасно. Однако когда Гребенщиков переходит от припева к куплетам, начинается бардак. Вся магия улетучивается, будто её и не бывало. «И призрак, что прёт по Европе, сдался в архив и уже не зовёт за собой», – того самого призрака коммунизма, которые бродил столетие назад не только по Европе, но и по всему миру, уже давно нет. Лет тридцать как минимум, а на самом деле и больше. И на этом фоне беззубое покусывание Гребенщикова смотрится, как убогие шутки Антона Пикули или «острые» вопросы Юрия Дудя*, то есть никак не смотрится.

Борис Гребенщиков. Фото: Александр Рюмин/ТАСС

Та магическая музыка, которая была вначале, заложена ритмикой русского языка. Бывает, что и этого читателю поэзии хватает. Вот, допустим, про того же призрака Европы писал в 1929 году Михаил Светлов:

Он идет сквозь лес дремучий

И бормочет все одно:

«Мчатся тучи, вьются тучи,

Петушок пропел давно!»

Соучастник, соглядатай –

Ночь безумеет сама,

Он при Энгельсе когда-то,

Он давно сошел с ума.

Он давно в дорогу вышел,

И звучит, как торжество,

И звучит, как разум высший,

Сумасшествие его.

Здесь и отсылка у пушкинским «Бесам» («Мчатся тучи, вьются тучи…»), и чудеснейший окказионализм «безумеет», и слом синтаксиса, идущий за ним, – всё, несмотря на настрой автора, обращается в поэзию.

Борис Гребенщиков. Фото: Владимир Смирнов/ТАСС

У Гребенщикова, к сожалению, поэзия еле-еле прорывается через силки либеральной повестки. Песня «Не стой над душой, мама» – в чистом виде разговор с Родиной. Начинается с аллюзии на пресловутого дядю из «Евгения Онегина»:

Мой дядя самых 

Самых честных правил

Когда не в шутку 

Когда не в шутку занемог

Он взял нож и кистень 

И думал, что уважить себя заставил

Но не смог

Обманулся в расчетах, упал лицом в грязь и не смог

И в этом дяде легко угадывается отдалённо родное ленинградское правительство страны. Далее следуют заплачки о народе как о tabula rasa, что можно пустить хоть под нож, хоть на пушечное мясо. А заодно и обращение, собственно, к матери – к Родине:

Не стой над душой,

Не стой над душой, мама,

Ты сокрушительно пряма.

Я, как эквилибрист,

Говорят, я буддист.

Я не знаю, что это значит, мама.

Я пою, как дышу, я пишу, как иду.

Я отдал тебе всё и я чист.

Не стой над душой.

Про эквилибристику самого Гребенщикова и его же напёрстничество не раз писали в своих публицистических статьях, скажем, рэпер Рич и прозаик Захар Прилепин. Тут ничего нового не скажешь – остаётся только дивиться очередному примеру трюкачества и подтасовок от Гребенщикова.

Борис Гребенщиков. Фото: Виктор Драчев/ТАСС

Название песни «Чёрный лебедь» как будто должно говорить всё за себя. В экономике – это труднопрогнозируемые события, влекущие за собой серьёзные последствия. У Гребенщикова – это скорее он сам, вынужденно, конечно, как фигура культурного и духовного сопротивления. Слушается и читается довольно смешно. Особенно на фоне того, как некогда гуру русского рока стремительно опошлился и стал человеком мира; а та волшебная словесная взвесь, которая раньше казалась поэзией, превратилась в белый порошок непонятного происхождения – то ли забиться им и забыться, то ли простирать память.

Последняя песня «Не забыто», пожалуй, не требует излишних комментариев, ибо достаточно прослушать или прочесть четыре строчки – в них всё прекрасно видно:

Я беру ладонь и чувствую копыто,

Никто не помнит, что ничто не забыто.

Господи, прости, ну и гад же ты?

Ты и все твои гаджеты.

Напоследок надо сказать, что мы не всегда понимаем, в каком контексте творим. Вот Гребенщиков*, я почти уверен, не знает о существовании скандального футуристического альманаха «Руконог» (1914), изданного группой «Центрифуга». Тогда поэты тоже были смелы и дерзки: не столько в отношении Бога (хотя…), сколько в отношении своих коллег – футуристов из группы «Мезонин поэзии» и кубофутуристов.

Шкловский и Маяковский

Ответная реакция прилетела очень быстро: Владимир Маяковский (бритый, двухметровый), Вадим Шершеневич (двухметровый полупрофессиональный боксёр) и Константин Большаков (двухметровый кавалерист) попросили представителей «Центрифуги» ответить за свои слова – и назначили дату и место. Николай Асеев и Сергей Бобров уехали из Москвы. На встречу пришёл Борис Пастернак – и ему доходчиво объяснили (у двухметровой троицы были крепкие аргументы), что тот категорически не прав. Дело в том, что Борис Леонидович написал критическую статью «Вассерманова реакция», что косвенно говорило о том, что Вадим Шершеневич плохо пишет стихи не потому, что он плохой поэт (хотя и это тоже), а потому, что болен сифилисом. Бедному Пастернаку пришлось бегать по всем книжным магазинам Москвы и выкупать тираж «Руконога». Сегодня в аукционных домах альманах с невырезанной статьёй стоит огромных денег.

К чему я всё это рассказываю? Руконог БГ явно заплутал, сейчас говорит и поёт много лишнего, а главное – неоправданно дерзкого, шулерского и лживого. Этим искушаются многие слушатели Гребенщикова и «Аквариума». Но стоит помнить, что за всё придётся держать ответ. Здесь ли, там ли – это уже неважно. Реакция будет молниеносной.

*иноагент в РФ