Образ будущего 

Одна из функций политической власти – предвидение будущего. Эта функция многообразна – власть должна предвидеть угрозы и одновременно появление, часто неожиданное, новых возможностей укрепления и развития страны. Но едва ли не самой сложной задачей является создание образа будущего. Эта задача решается в политической борьбе с конкурентами, и легитимность существующей власти во многом определяется убедительностью и привлекательностью того образа, который власть предъявляет народу.

Владимир Серов. Ленин провозглашает советскую власть, 1947

Предвидение позволяет власти проектировать будущее, осуществляя целеполагание. Это соединяет людей в народы и нации, наполняет действия каждого общим смыслом. Образ будущего собирает людей в народ, обладающий волей. Это придает устойчивость обществу в его развитии. В то же время образ будущего создает саму возможность движения (изменения), задавая ему вектор и цель. Оба условия необходимы для существования сложных систем, каковыми и являются общества и народы.

Способность предвидеть будущее, то есть строить его образ в сознании – свойство разумного человека. Прежде чем сделать шаг, человек представляет себе его последствия, строит в сознании образ будущего – в данном случае ближайшего. Если этот шаг порождает цепную реакцию последствий (как переход через Рубикон), временной диапазон предвидения увеличивается. Если человек мыслит о времени в категориях смены формаций и Страшного суда как вселенской пролетарской революции, то его диапазон предвидения отдаляется до горизонта истории – той линии, где кончается этот мир (мир предыстории). Во всех случаях производится одна и та же мыслительная операция – создание образа будущего. Инструменты для нее вырабатываются, начиная с возникновения человека.

Как писал П. Бурдье, предвидение создает «возможность изменить социальный мир, меняя представление об этом мире». Это новое представление создает будущую реальность. Предвидение будущего предполагает «когнитивный бунт, переворот в видении мира». Это – необходимая предпосылка для политического действия. 

«Еретический бунт пользуется возможностью изменить социальный мир, меняя представление об этом мире, которое вовлечено в [создание] его реальности. Вернее, он противопоставляет парадоксальное предвидение, утопию, проект, программу обыденному видению, которое воспринимает социальный мир как естественный мир. Будучи перформативным высказыванием, политическое предвидение есть само по себе действие, направленное на осуществление того, о чем оно сообщает. Оно практически вовлечено в [создание] реальности того, о чем оно возвещает, тем что сообщает о нем, предвидит его и позволяет предвидеть, делает его приемлемым, а главное, вероятным, тем самым создавая коллективные представления и волю, способные его произвести».

Бурдье П. Описывать и предписывать. Заметка об условиях возможности и границах политической действенности. – Логос, 2003, № 4-5 (39). 

Неудачи в разработке образа будущего, недоверие к которому прежде всего возникает в политической и гуманитарной элите, быстро подрывают легитимность и политического режима, и государства в целом.

Михельс писал: «Мы можем рассматривать в качестве установленного исторического закона, что расы, законодательные системы, институты и социальные классы с неизбежностью обречены на разрушение с того момента, когда они или те, кто их представляет, утратили веру в будущее». Часто такое недоброжелательное инакомыслие возникает под влиянием пропаганды диссидентов или эффективной информационной войны извне. Это значит, что доктрина образа будущего была ущербна (неадекватна чаяниям большинства) или государство не располагало гуманитарными ресурсами для диалога с населением.

Для создания адекватного и эстетически привлекательного образа будущего необходим поток идей особого типа – откровения (открытие будущего). Иначе создание таких текстов называют апокалиптика. Выработка таких текстов и их распространение оформились в древности. Так, сивиллы, которые действовали под коллективными псевдонимами прорицательницы, были важным институтом Малой Азии, Египта и античного мира в течение 12 веков. Они оставили целую литературу – oracular sibillina – 15 книг, из которых сохранились 12. 

Апокалиптика и поныне является столь важной частью общественной жизни, что, по выражению немецкого философа, «апокалиптическая схема висит над историей». 

В истории была эпоха пророков. Это выдающиеся духовные и общественные деятели, сочетавшие в себе религиозное, художественное и рациональное сознание. Их деятельность закладывала основы мировых религий как систем. Пророки, отталкиваясь от реальности, задавали траекторию ее движения в очень отдаленное будущее, объясняли судьбы народов и человечества. Воспринятые народом как личности, слышащие глас Божий, они приобретали такой авторитет, что их прорицания задавали матрицу для строительства культуры, политических систем, социальных и нравственных норм. 

Пророчество как способ построения образа будущего не утратило своего значения и в Новое время. Достаточно вспомнить роль Маркса, который, судя по структуре своего учения, был прежде всего пророком. Пророками были и Махатма Ганди, и такая одиозная фигура, как Гитлер.

Эпохи пророков можно уподобить периодам научных революций, приводящих к смене парадигм. Напротив, в период стабильности предвидение организуется подобно «нормальной науке». Тексты безымянных коллективов прорицателей более систематичны и упорядочены. Они не претендуют на то, чтобы сообщать Откровение Бога, а дают трактовку прежних пророчеств. 

Уже в древней апокалиптике возникают формы абстрактного, обезличенного и не привязанного к конкретно-исторической обстановке знания. Их тексты были востребованы, поскольку служили людям средством ободрения, особенно в обстоятельствах кризиса. Прогнозы апокалиптиков включали в себя множество сведений из самых разных областей, что придавало им энциклопедический характер. Литература такого рода – необходимый ресурс революций, войн, реформ. И труды марксистов, и доктрина реформ 90-х годов в России – иллюстрация канонов апокалиптики такого рода. 

Предвидение опирается на анализ предыдущих состояний, для чего необходим навык рефлексии – «обращения назад». В «откровении» будущего соединяются философия истории с идей прогресса. Это хорошо видно на материале знакомого старшему поколению исторического материализма. 

С точки зрения научной рациональности сама постановка задачи такого предвидения является ложной: из многообразия исторической реальности берется ничтожная часть сигналов, строится абстрактная модель, в которую закладываются эти предельно обедненные сведения – и на этом основании предсказывается образ будущей реальности. Здесь нет непосредственной возможности услышать глас Божий. Источник истины здесь принимает форму Призрака, который не может отвечать на вопросы, он лишь помогает их ставить. Так для Маркса был важен образ Отца Гамлета – как методологический инструмент. Образом Призрака коммунизма, бродящего по Европе, он начинает свой «Манифест». Но истину надо добывать наукой – следя и за Призраком, и за людьми. 

Почему же эти «откровения», стоящие на столь зыбком фундаменте, так востребованы во все времена? Потому, что они задают путь, который, как верят люди, приведет их к светлому будущему. И вера эта становится духовным и политическим ресурсом – люди прилагают усилия и даже несут большие жертвы, чтобы удержаться на указанном пути. Поэтому прогнозы и имеют повышенный шанс сбыться, хотя изменчивость условий и многообразие интересов множества людей, казалось бы, должны были разрушить слабые стены указанного прорицателем коридора. 

М. Вебер, вовсе не противопоставляя материальные факторы сознанию и вере, пишет, что хотя «не идеи непосредственно определяют действия человека», они «очень часто, словно стрелки, определяют пути». Образ будущего задает народу «стрелу времени» и включает народ в историю. Он соединяет прошлое, настоящее и будущее, скрепляет цепь времен. Рациональность «исторических народов» включает в себя – как необходимые элементы – рефлексию (память), логический анализ настоящего, предвидение будущего. 

Чтобы «откровение» стало движущей силой общественных процессов, оно должно включать в образ будущего свет надежды. Светлое будущее возможно! Пророчеству, собирающему людей (в народ, в партию, в класс или государство), всегда присущ хилиазм – идея тысячелетнего царства добра. Он может быть религиозным, философским, национальным, социальным. Это идея прогресса, выраженная в символической форме. 

Мобилизующая сила хилиазма колоссальна! Более ста лет умами владел хилиазм Маркса с его «прыжком из царства необходимости в царство свободы» после победы мессии-пролетариата. Другой пример – фанатизация немцев «светлым будущим» Третьего рейха, который вынесет эксплуатацию за пределы Германии, превратив славян во «внешний пролетариат».

По словам С. Н. Булгакова, хилиазм «есть живой нерв истории – историческое творчество, размах, энтузиазм связаны с этим хилиастическим чувством… Практически хилиастическая теория прогресса для многих играет роль имманентной религии, особенно в наше время с его пантеистическим уклоном». 

Проект будущего должен быть в достаточной мере утопичным – почти невозможным. Интересы должны быть увязаны с идеалами. Самое главное, чтобы проект не был внутренне противоречив вульгарно вследствие сокрытия истинных целей, умолчания реальных обстоятельств или просто низкого качества рассуждений (например, из-за утраты чувства меры). Диалектическая противоречивость, которая не скрывается, а признается как следствие сложности мира, не вредит проекту.

В создании образа будущего надежда на избавление сопровождается эсхатологическими мотивами. К Царству добра ведет трудный путь борьбы и лишений, гонения и поражения. Будучи предписанными в пророчестве, тяготы пути не подрывают веры в неизбежность обретения рая, а лишь усиливают ее. 

Эсхатологическое восприятие времени, которое предполагает избавление в виде катастрофы, разрыва непрерывности, порождало и установку «чем хуже, тем лучше», и множество историй с ожиданиями «конца света» и желанием приблизить его. Но как норму – именно принятие страданий как оправданных будущим избавлением. В революционной лирике этот мотив очень силен.

Пусть гнал нас временный ущерб

В тьму, в стужу, в пораженья, в голод:

Нет, не случайно новый герб

Зажжен над миром — Серп и Молот.

Дни просияют маем небывалым,

Жизнь будет песней; севом злато-алым

На всех могилах прорастут цветы.

Пусть пашни черны; веет ветер горный;

Поют, поют в земле святые корни, – 

Но первой жатвы не увидишь ты.

В. Брюсов

Позже Антонио Грамши в «Тюремных тетрадях» подчеркнул созидательную силу исторического материализма с его фатализмом в сплочении трудящихся. При этом он резко критиковал истмат (механический детерминизм) с рациональных позиций. Он писал: «То, что механистическая концепция являлась своеобразной религией подчиненных, явствует из анализа развития христианской религии, которая в известный исторический период и в определенных исторических условиях была и продолжает оставаться “необходимостью”, необходимой разновидностью воли народных масс, определенной формой рациональности мира и жизни, и дала главные кадры для реальной практической деятельности».

Здесь мы не будем подробно останавливаться на его столь же важной мысли о том, что после победы «подчиненных» хилиазм становится фактором, разрушающим волю народных масс (как это мы и наблюдали в послевоенном СССР).

«Можно наблюдать, как детерминистский, фаталистический механистический элемент становится непосредственно идеологическим “ароматом” философии, практически своего рода религией и возбуждающим средством (наподобие наркотиков), ставшими необходимыми и исторически оправданными “подчиненным” характером определенных общественных слоев. Когда отсутствует инициатива в борьбе, а сама борьба поэтому отождествляется с рядом поражений, механический детерминизм становится огромной силой нравственного сопротивления, сплоченности, терпеливой и упорной настойчивости. “Сейчас я потерпел поражение, но сила обстоятельств в перспективе работает на меня и т. д.”. Реальная воля становится актом веры в некую рациональность истории, эмпирической и примитивной формой страстной целеустремленности, представляющейся заменителем предопределения, провидения и т. п. в конфессиональных религиях» (Грамши).

Культура России пережила почти вековой подъем апокалиптики, замечательно выраженной в трудах политических и православных философов, в приговорах и наказах крестьян, в литературе Достоевского, Толстого и Горького, в поэтической форме стихов, песен и романсов Серебряного века и 20-х годов. Этот культурный опыт сегодня актуален.

Исключительно важный для предвидения источник знания – откровения художественного творчества, необходимая компонента знания политической власти. Они содержат предчувствия, которые нельзя логически обосновать. Георгий Свиридов писал в своих «Записках»: «Художник различает свет, как бы ни был мал иной раз источник, и возглашает этот свет. Чем ни более он стихийно одарен, тем интенсивней он возглашает о том, что видит этот свет, эту вспышку, протуберанец. Пример тому – великие русские поэты: Горький, Блок, Есенин, Маяковский, видевшие в Революции свет надежды, источник глубоких и благотворных для мира перемен».

Корнями апокалиптика русской революции уходит в иное мировоззрение, нежели хорошо разработанная иудейская апокалиптика (и производные от нее пророчества Маркса). В образе будущего русской революции (в ее крестьянской ветви, соединившейся с «пролетарской» в начале ХХ века) приглушен мотив разрушения «мира зла» для строительства Царства добра на руинах. Здесь, скорее, речь идет о нахождении утраченного на время града Китежа, об очищении добра от наслоений зла, произведенного «детьми Каина» (богатыми). Таковы общинный и анархический хилиазм Бакунина и народников, социальные и евразийские «откровения» А. Блока, крестьянские образы будущего земного рая у Есенина и Клюева, поэтические образы Маяковского («через четыре года здесь будет город-сад»). 

Проективное знание власти в первую половину ХХ века развивалось в интенсивных дискуссиях. Стоит заметить, что этой русской апокалиптике с удивительной страстью противостоит прогрессизм и классического марксизма, и либерализма. Это очень поучительная война альтернативных «образов будущего». 

Всякая новая государственность зарождается как политический (и «еретический») бунт. Образ советской власти вырабатывался в полемике с обоими цивилизационными проектами, которые разделили тогда общество, – консервативным и буржуазно-либеральным. Подобно протестантской Реформации, этот бунт означал сдвиг в знании о мире, человеке, обществе и власти. 

Предметом предвидения был стратегический вопрос о возможности революции «в одной, отдельно взятой капиталистической стране». Уже в «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс отвергали такую возможность в «отставших» незападных странах. 

Второй узел противоречий относительно образа будущего России был связан с выбором цивилизационной траектории. Это было сутью раскола, который сначала разделил большевиков и меньшевиков, а затем «большевиков и коммунистов». Речь шла об отношении к крестьянству, за которым стояли разные представления о модернизации – или с опорой на структуры традиционного общества, или через демонтаж этих структур. Представления крестьян о благой жизни (образ чаемого царства справедливости) были подробно изложены крестьянами в годы революции, и перед социал-демократами стоял вопрос – принять их или следовать установкам марксизма.

Примечательно резкое неприятие Н. И. Бухариным поэтических образов будущего у Блока и Есенина. Бухарин верно определяет несовместимость с антропологией марксизма прозрения Блока. 

«С великой болью Блок угадывал по вечерним кровавым закатам и грозовой атмосфере грядущую катастрофу и надеялся, что революционная купель, быть может, приведет к новой братской соборности…

Но разве эта опоэтизированная идеология, эти образы, эти поиски внутреннего, мистического смысла революции лежат в ее плане?.. Это воспевание новой расы, азиатчины, самобытности, скифского мессианства, очень родственное философской позиции Блока, не напоминает ли оно некоторыми своими тонами и запахами цветов евразийства?»

Так же верно оценил Бухарин несовместимость марксистской апокалиптики «производительных сил и производственных отношений» с есенинским образом светлого будущего – где «избы новые, кипарисовым тесом крытые», где «дряхлое время, бродя по лугам, сзывает к мировому столу все племена и народы и обносит их, подавая каждому золотой ковш, сыченою брагой». По словам Бухарина, «этот социализм прямо враждебен пролетарскому социализму». Это был спор о выборе цивилизационного пути. 

Для нас важен факт, что советская культура конца ХХ века утратила инструменты и навыки для войны «образов будущего». СССР не только проиграл эту кампанию холодной войны, но и его интеллигенция отравила свой организм внедренными ей образами-вирусами. 

Предвидение требует мужества, недаром Кант считал девизом разума Aude saper («Имей отвагу знать»). Это мужество подорвано у нескольких поколений. А. С. Панарин трактует этот большой сдвиг в сознании как «бунт юноши Эдипа», бунт против принципа отцовства, предполагающего ответственность за жизнь семьи и рода. Созревали угрозы, но их не желали видеть и слышать. 

Становление Запада новейшего времени происходило в обстановке мощного подъема философской мысли и проектирования будущих форм жизнеустройства. Новый всплеск был вызван назревающим кризисом индустриализма, симптомами которого стала перестройка картины мира, I Мировая война и цепь революций в «незападных» странах. Футурологические изыскания 70–80-х годов ХХ века отличаются от пророчеств и предчувствий Ницше и Шпенглера своим систематическим и организованным характером. Они стали особой институционализированной областью знания, возникла целая сеть организаций, занятых разработкой «образа будущего» – как для всего мира, так и, главное, для Запада. 

Примером служит Римский клуб, который заказывал видным системным аналитикам доклады со сценариями развития цивилизации в среднесрочной перспективе. В противовес Римскому клубу была создана «Трехсторонняя комиссия» под руководством З. Бжезинского. Она разрабатывала проекты будущего общества в «полузакрытом» порядке. Действовало множество аналитических центров и государственных, и корпоративных. 

Первый доклад Римского клуба «Пределы роста» (1972) сразу вышел на 30 языках тиражом 10 миллионов экземпляров. Более 1 000 учебных курсов в университетах использовали книгу как учебное пособие, так готовилась элита Запада. Это было началом практической разработки современной доктрины глобализации.

Следующий всплеск апокалиптики был порожден поражением СССР. Особый интерес привлекло усиление в этой футурологии мотива страха (показательны книги Жака Аттали). Постсоветский апокалиптический дискурс Запада выполняет функцию запугивания и внушения. Ценный материал дала на Западе философская дискуссия о теракте 11 сентября 2001 года как диагнозе кризиса идентичности. 

Рассмотрим нашу ситуацию. 

Проектирование будущего требует постановки и осмысления фундаментальных вопросов бытия. Власть (или оппозиция как тень власти) формулирует их в форме национальной повестки дня, как череду «перекрестков судьбы», актуальных исторических выборов, давая и обоснование своего выбора той или иной альтернативы. На разных уровнях общества эта повестка дня обсуждается в ходе низового «каждодневного плебисцита». 

Революция, которая была объявлена идеологами перестройки, казалось бы, с неизбежностью требовала интенсивных дискуссий о «светлом будущем», которое могло бы оправдать такую катастрофу. Академик Т. И. Заславская в книге-манифесте «Иного не дано» (1988) пишет, что в стране начинается революция.

«Предстоящее преобразование общественных отношений трудно назвать иначе как относительно бескровной и мирной (хотя в Сумгаите кровь пролилась) социальной революцией. Речь, следовательно, идет о разработке стратегии управления не обычным, пусть сложным, эволюционным процессом, а революцией, в корне меняющей основные общественно-политические структуры, ведущей к резкому перераспределению власти, прав, обязанностей и свобод между классами, слоями и группами… Спрашивается, возможно ли революционное преобразование общества без существенного обострения в нем социальной борьбы? Конечно, нет… Этого не надо бояться тем, кто не боится самого слова революция».

Поведение политической власти необычно. Главный социолог страны и советник генсека КПСС объявляет, что власть погружает страну в революцию, что будет «резкое перераспределение власти, прав, обязанностей и свобод между классами, слоями и группами» и «обострение социальной борьбы» – и ни слова о том, какие антагонистические противоречия делают неизбежным такой выбор. Какие классовые интересы столкнулись в середине 80-х годов в стране, где была устранена массовая бедность и безработица, преодолена социальная вражда? В чью пользу произойдет «резкое перераспределение» всего? Такой «образ будущего» не ведет вперед, а парализует общество.

Еще важнее, что М. С. Горбачёв принципиально отверг целеполагание как необходимую функцию власти, приступающей к трансформации общества. Он с самого начала заявил: «Нередко приходится сталкиваться с вопросом: а чего же мы хотим достигнуть в результате перестройки, к чему прийти? На этот вопрос вряд ли можно дать детальный, педантичный ответ». Никто и не просил у него педантичного ответа, спрашивали о векторе изменений. В то же время привлекал недосказанностью своих пророчеств, обещая перемены и свободу. Это похоже на средневековую притчу о крысолове, который увел из города всех детей – его дудочка пела: «Пойдемте туда, где не будет взрослых». 

Сам Горбачёв с полным правом представлял себя героем, который сокрушил советское государство. В своей лекции в Мюнхене 8 марта 1992 г. он сказал: «Понимали ли те, кто начинал, кто осмелился поднять руку на тоталитарного монстра, что их ждет?.. Мои действия отражали рассчитанный план, нацеленный на обязательное достижение победы… Несмотря ни на что, историческую задачу мы решили: тоталитарный монстр рухнул» [Горбачёв М. Декабрь-91. Моя позиция. M.: Изд-во «Новости», 1992., с. 193].

Все же на исходе перестройки и в 90-е годы вектор движения было довольно легко реконструировать – и по словам, и по делам. Однако когнитивная структура «советской апокалиптики» уже находилась в состоянии полного распада. Важная часть обществоведения была несостоятельной. Отметим вехи в развитии ее кризиса.

Уход власти от ясного целеполагания – симптом кризиса. Власть молчит, не пытаясь изложить свое представление о будущем. Речь власти стала не средством объяснения (от слова «ясно»), а средством сокрытия целей и планов. Поскольку и у оппозиции дело не лучше, это надо считать следствием общего неблагополучия в культуре. Все опасаются углубить раскол. Здесь должна выступить наука.

Можно представить такую цепочку срывов.

– Сильное потрясение когнитивной структуры власти вызвали акции Хрущёва по профанации целеполагания. В конце 50-х годов идеологическая власть стала уходить от фундаментальных вопросов, раз за разом подрывая иерархию ценностей и смешивая ранги проблем. Как правило, это смешение имело не случайный, а направленный характер – оно толкало сознание к принижению ранга проблем, представляя вопросы исторического выбора как технические решения, автономные от проблемы добра и зла.

В программных выступлениях Хрущёва цель определялась в терминах «догнать Америку по мясу и молоку», а спорить приходилось с образами Евтушенко.

Никита Сергеевич Хрущёв

– Целеполагание выступает в связке с рефлексией. Одно без другого недейственно. Невозможно ставить цель на будущее, не подведя итога прошлому как результата предыдущих решений. Проектирование будущего выполняется в конкретных координатах пространства и времени. Исходная точка каждого проекта – «здесь и сейчас». Мы проектируем будущее не из реальности США или Швеции, не из царской России или СССР, а из РФ начала ХХI века. Для понимания сущности исходной точки надо знать ее генезис (зарождение и развитие в прошлом) и динамику изменений. Для этого необходима рефлексия как особый тип анализа.

Общество без рефлексии не имеет будущего. Первым шагом к общему кризису у нас и стало отключение памяти и порча инструментов рефлексии. Это изменение в конце 80-х годов было массовым и поразительным по своей моментальности. Распалась цепь времен, был разрушен образ исторической России. Проектирование будущих форм исходило из двух принципов: возможно более полного слома советской системы и копирования западных структур как «естественных» и эффективных.

Утрата коллективной памяти вызвала сдвиг от реалистического мышления к аутистическому, цель которого – создать приятные представления о реальности и вытеснить неприятные, преградить доступ информации, связанной с неудовольствием. Реформаторская «элита» впала в крайнее состояние – грезы наяву. Исходя из социального запроса этой «элиты» и фабрикуются нынешними сивиллами в лице футурологии приятные образы будущего.

– Большую проблему для России и постсоветских республик создало принципиальное политическое решение разрушить межэтнический союз, который кропотливо выстраивала Российская империя, а затем СССР. СССР, помимо «всесоюзной собственности», социальной системы, школы и пр., был скреплен общим социалистическим содержанием этнических культур. Это содержание создавало надэтническое ощущение общего будущего. Ликвидация этой символической конструкции сразу «разбудила» бунтующую этничность, которая стала мощным фактором, блокирующим развитие (достаточно представить себе вес нынешнего конфликта на Украине). 

– Принципиальный дефект той мировоззренческой структуры, на основе которой производилось целеполагание реформ – этический нигилизм. Сами по себе политические или экономические инструменты или механизмы (демократия, рынок и пр.) не могут оправдывать слом жизнеустройства и массовые страдания людей. 

Разрушение методологической базы реформ шло быстро – сейчас тяжело читать даже академические труды авторов доктрин того времени. Это смесь марксистских и неолиберальных понятий и категорий с отходом от элементарных норм логики и последовательности в рассуждениях. Неопределенность целей, средств, индикаторов и критериев и сейчас продолжает быть присущей всем изменениям, которые власть пытается внести в жизнеустройство страны. 

– Программами-вирусами для долгосрочного целеполагания постсоветской России стали абсурдные (с точки зрения обнародованных критериев) идеи и доктрины. Примером служит доктрина деиндустриализации России, которая реализовалась на практике и далеко еще не остановлена. 

Москва, 90-е. Фото: Getty

Надо подчеркнуть, что деиндустриализация представляет прямую национальную угрозу для русского народа. Хотим мы этого или нет, но за ХХ век образ жизни почти всего русского народа стал индустриальным, то есть присущим индустриальной цивилизации. Даже в деревне почти в каждой семье кто-то был механизатором. Машина с ее особой логикой и особым местом в культуре стала неотъемлемой частью мира русского человека. Русские стали ядром рабочего класса и инженерного корпуса СССР. На их плечи легла главная тяжесть не только индустриализации, но и технического развития страны. Создание и производство новой техники сформировали тип мышления современных русских, вошли в центральную зону мировоззрения, которое сплачивало русских в народ. Русские по-особому организовали завод, вырастили свой особый культурный тип рабочего и инженера, особый технический стиль. 

В сознании антисоветской элиты укоренилась нелепая версия утопии «постиндустриализма», при котором человечество якобы будет обходиться без материального производства – промышленности и сельского хозяйства. 

– Культура предвидения в России не выдержала удара постмодерна. В рамках нашей темы постмодернизм – это радикальный отказ от норм Просвещения, от классической логики и рациональности. Это стиль, в котором «все дозволено», «апофеоз беспочвенности». Здесь нет понятия истины, а есть лишь суждения, конструирующие любое множество реальностей. Этот переход накладывается на более широкий фон антимодерна – отрицания норм рационального сознания вообще. В политической практике это означает постоянные разрывы непрерывности, что резко затрудняет рефлексию и предвидение. 

Теряется ощущение реальности, жизнь приобретает черты карнавала, условности и зыбкости. Человек утрачивает способность к критическому анализу и выходит из режима диалога, он оказывается в социальной изоляции. Такое состояние поддерживается искусственно, возник даже особый жанр и особая способность – непрерывное говорение. На радио и телевидении появились настоящие виртуозы этого жанра.

Но особенно важно для нашей темы то ощущение «псевдоциклического» времени, которое возникает у человека, наблюдающего политический спектакль. Один «пакет» спектакля «стирает» другой – «история смысла не имеет»! Общество спектакля — это «вечное настоящее». 

В реальной жизни время как важнейшая координата бытия ощущается в связи «прошлое – настоящее – будущее». Спектакль способен «остановить» настоящее, и в нем не остается места для проявления воли человека. Режиссеры спектакля становятся абсолютными хозяевами воспоминаний человека, его устремлений и проектов. 

Какие сложные вопросы неизбежно придется поставить и в трудном общественном диалоге обсудить, чтобы представить формирующейся нации в первом приближении «минимальный» образ будущего?

Но этот образ будущего очевидно нереалистичен и противоречит идеалам большинства. «Глобальная федерация» должна управляться Мировым правительством, и такое мироустройство как раз и предполагается в концепции «золотого миллиарда». Ясно, что члены федерации не могут быть «свободными нациями», значительную часть своего суверенитета они передают наднациональным органам. Зачем гражданам России об этом мечтать?

Власть представляет длительный кризис России как следствие перекосов, диспропорций, управленческих ошибок, злоупотреблений и преступлений, а также происков мировой финансовой верхушки. Иными словами, суть кризиса видится не в наличии глубокого и долго не решаемого социального противоречия и острого конфликта интересов (как результата установленного в стране общественного строя), а в неэффективности или даже некомпетентности управляющей системы. Проблема исторического выбора, который предопределяется балансом социальных сил и во многом определяется политикой власти, заменяется в документах проблемой оптимального решения. Сегодня такая постановка вопроса уже не звучит убедительно. 

Говоря об образе будущего строя, часто делается сильное утверждение о том, что в нем будет достигнуто согласие по базовым ценностям. Это называлось в СССР «морально-политическое единство», а в негативном плане резонно называлось тоталитаризмом (то есть полным единством). Поскольку вернуться в тоталитаризм не удастся, даже если захочется, придется пробиваться к демократии. Значит, обещание согласия по ценностям надо из «образа будущего» исключить. Демократия возможна, если признаются законными разногласия по ценностям – при условии соблюдения прав всех граждан.

В документах говорится об идеальном будущем «Великой России». Но в ближайшие годы перед политической властью стоит совершенно иная задача – предложить программу прохождения через тяжелый, «мобилизационный», если не катастрофический, период кризиса. Этой доктрины прежде всего ожидают граждане. Программы, которые не разделяют два принципиально различных типа существования («светлое будущее» и «период катастрофы»), выглядят неубедительно.

Сама история показала, что одним из главных противоречий человеческого общества является столкновение иррационального с рациональным. Это – один из главных предметов философии. ХХ век представил это нам самым драматическим образом. Рациональное мышление — сравнительно недавний продукт культурного развития человека. Но как раз на этом фронте «борьбы со злом» Россия разоружилась. Наше общество и его системы, воспроизводящие рациональное мышление (школа, наука, литература), переживают тяжелый кризис, и надежной программы его преодоления пока что нет. 

Фото: сайт «Единой России»

По инерции истмата существование собственной логики развития надстройки отрицается. Опыт же показывает, что надстройка, сознание уязвимы и могут быть испорчены или даже разрушены без прямой связи с материальными условиями жизни. В результате целого ряда культурных травм у значительной части населения отключена способность к структурному анализу явлений — анализ сразу заменяется идеологической оценкой.

Российская интеллигенция сейчас находится в таком же состоянии, как европейская интеллигенция, оказавшаяся совершенно несостоятельной в понимании угрозы зарождающегося фашизма. 

Опыт фашизма показал ограниченность тех теорий общества, в которых не учитывалась уязвимость общественного сознания перед наступлением иррациональности. Видный психолог ХХ века К. Г. Юнг, наблюдая за пациентами-немцами, написал уже в 1918 г.: «Христианский взгляд на мир утрачивает свой авторитет, и поэтому возрастает опасность того, что “белокурая бестия”, мечущаяся ныне в своей подземной темнице, сможет внезапно вырваться на поверхность с самыми разрушительными последствиями».

Потом он внимательно следил за фашизмом и все же в 1946 г. в эпилоге к своим работам об этом массовом психозе («немецкой психопатии») признал: «Германия поставила перед миром огромную и страшную проблему». Он прекрасно знал все «разумные» экономические, политические и пр. объяснения фашизма, но видел, что дело не в «объективных причинах». Загадочным явлением был именно массовый, захвативший большинство немцев психоз, при котором целая нация, разумная и культурная, упрятав в концлагеря несогласных, соединилась в проекте, который явно вел к краху.

Почему уже после войны Юнг говорил о том, что проблема, которую Германия поставила перед миром, огромная и страшная? Потому, что это был лишь пример того, как идеологи разбудили и «раскачали» скрытые, скованные разумом и нравственностью устремления человеческой души — коллективное бессознательное, и этот зверь начал действовать способом, который невозможно было предсказать. 

Нам на нашем пути в будущее придется столкнуться с извержениями коллективного бессознательного – и отечественного, и зарубежного.