«Нас убивали, а мы молчали. И вот теперь война близка к концу»

О Господи! Я плачу. Плачу. Я не думала, что я доживу до этого. Я приехала на Донбасс двадцатишестилетней девчонкой, только что похоронившей своего капитана-артиллериста. Я думала, эта война не кончится, что я не доживу до ее конца, что впереди только бесконечные похороны друзей. А потом нам запрещали давать ответку.

Нас убивали, а мы молчали. И вот теперь война близка к концу. Уже подписан договор о дружбе и сотрудничестве. Наконец, наступит мир. Он наступит не сразу, сначала будет весело и страшно – но это будет мир. Кончится ужас без конца. Нет, знаете, я сейчас буду не о сильной России и не о гордости за свою страну – это все тоже важно, но меня захлестывают другие чувства.

Вчера вечером бомбили поселок шахты Трудовская. Волонтер Андрей Лысенко только вернулся оттуда, он раздавал гуманитарную помощь под обстрелом. 

– Андрей, ну они собираются оттуда эвакуироваться вообще? – нервно спросила я.

– Почти никто не собирается.

– Почему?

– Да привыкли уже.

Это самое страшное – когда люди привыкли жить под обстрелами. Когда хоронить соседей, слушать прилеты из тяжелых минометов – норма. И вот это продолжалось восемь лет, и казалось, что не кончится никогда. Я миллион раз выслушала вопрос: «Когда уже Россия нас признает?». Мне задавали его с таким упреком, словно я сижу в Кремле. Впрочем, это отношение было оправдано: вот я, человек с Большой Земли, на Большой Земле ведь виднее? Этим людям казалось, что виднее.

А я три года жила прямо там, с ними, ездила по обстрелам, ночевала в блиндажах, сидела без воды (это, кстати, такая милая особенность Луганска: вода есть не всегда, горячая вода – еще более не всегда, вы не в курсе были?) и страшно, конечно, далека была от федеральной повестки, когда приехала – привыкала потом к изменившемуся миру.

И все эти годы убивали моих друзей. Я не буду их перечислять, это больно.

Последний год, после того, как в нелепой автомобильной аварии разбился мой друг Леша Марков, командир «Призрака», я невыносимо, мучительно боялась за тех близких, что продолжали воевать. Многие на войне привыкают к смертям; я не привыкла. Хрупкими, стеклянными, Господи, как страшно, страшно.

– Поздравляю, – пишу я одному из них, офицеру в ЛНР.

– Спасибо, и война уже жёсткая, – отвечает он мне, после чего пропадает.

Я хочу просто больше не бояться. Я хочу, чтобы мои друзья – бывшие айтишники, строители, бизнесмены, гейм-дизайнеры – снова стали ими, а не сидели в окопах 27 дней из 30, ежечасно рискуя жизнью. Я хочу, чтобы моя подруга, русская красавица из Луганска, больше никогда не была вынуждена эвакуироваться с малышом на руках и на восьмом месяце беременности по заминированной трассе.

Я хочу, чтобы мои друзья, прекрасные, сильные, гордые люди из Луганска, Донецка, Кировска, Дебальцево, Голубовского, Александровки, Макеевки, Горловки просто жили нормальной жизнью. Жили свой отмерянный Богом срок. Влюблялись, ссорились, женились, воспитывали детей, смотрели кино, ходили в спортзал, не опускали сиденье унитаза – жили. Жили, понимаете, а не лежали в сырой земле, изъеденные червями.

Кладбище в Донецке называется Донецкое море. Море – оно бескрайнее, бездонное, всепоглощающее. В этом море лежит мой второй муж, снайпер.

Пожалуйста, хватит.

Пусть российская армия встанет на границах несчастного Донбасса, и тогда больше никто по нему не выстрелит, никто, так будет, это правда, спасибо большое.