Из чего же сделаны хипстеры?

3 года назад

Вышвырнутый из института Гинзберг более полугода плавает морячком на морском судне, затем возвращается в Нью-Йорк и восстанавливается в университете. Тогда же он переживает важнейшее духовное переживание своей жизни. В один прекрасный день 1948-го после яростной мастурбации под галлюциногенами Аллен вдруг услышал голос Бога. Вскоре, однако, оказалось, что это голос Уильяма Блейка, читающего своё стихотворение «Подсолнух». Стихотворение и правда многомысленное, на всю, что называется, жизнь. Вот его подстрочник: 

Ах, Подсолнух! изнурённый временем, 

Ты считаешь шаги Солнца: 

Ища тот сладостный золотой край, 

Где закончился путь странника. 

Где Юноша, снедаемый желанием,

И бледная Дева, закутанная в саван снегов,

Встают из могил и устремляются туда,

Куда мой Подсолнух хочет уйти.

«Внезапно я понял, что это… был именно тот момент, ради которого я появился на свет. Это было посвящение. Или видение. Или осознание того, что я – наедине с собой и наедине с Творцом. И я словно был сыном Творца – я понял, как он любит меня», – описывал впоследствии момент откровения сам Гинзберг. Иными словами, нашего героя накрыло космическое сознание. Так что и долгие годы спустя он всё надеялся повторить чистоту опыта, комбинируя различные виды химических препаратов. 

Кстати, сумасшедшую мать Гинзберга тоже посещали видения: ей являлись, например, Гитлер и Муссолини, с которыми она вела пламенные политические диспуты. 

Безудержный эксгибиционизм Гинзберга, который в течение жизни никак не мог сдержать своих психических истечений, ежесекундно извергая водопады слов, чувств, эмоций, переживаний на головы своих друзей, а позднее – своей хипповской паствы (он буквально «сочился любовью», как говорили о своём Садовнике дети-цветы), так же, вероятно, имеет материнские корни: та любила разгуливать голой по квартире на виду у своих подрастающих сыновей, сохранив привычку до старости… 

Собственно, таким было и центральное послание битничества, Гинзбергом же и сформулированное: нет ничего стоящего и важного в мире, кроме тебя самого; нет никакой истории, государств, обществ; чертовски важны (и это должно быть ужасно интересно каждому) лишь ты и то, что с тобой происходит в данный момент. Ну и, конечно, пресловутый битниковский дзен-буддизм в обличии странствующего бодхисатвы. 

Впрочем, не только. Помимо нарциссизма, эксгибиционизма и дзен-буддизма, верховный гуру хиппи нёс своим адептам некое новое евангелие, главным посланием которого было смягчение сердец. В одном из интервью Гинзберг так объяснял своё кредо:

Все прежние представления о том, что нужно быть умным парнем с крепкими нервами и побеждать мир, играя по его правилам, потеряли всякую ценность. Холодность, сдержанность любого рода противостоит теплоте и открытости или душевной широте и способности к состраданию, описанной, например, у Достоевского в образах Алёши, Мышкина, Дмитрия. Именно этим путем и следуем мы с Керуаком…

Кстати, о Достоевском. Сам Гинзберг уверял, что в 13 лет прочитал всего Достоевского и с тех пор ассоциировал себя с Князем Мышкиным. Существует рассказ о его знакомстве в психушке с Карлом Соломоном, которому посвящена поэма «Вопль» (рефрен «Вопля»: мы с тобой в Рокленде – это как раз о том сумасшедшем доме): 

– Я – Мышкин, – представился будто бы Гинзберг, подойдя к заинтересовавшему его собрату по несчастью.

– Я – Кириллов, – ответствовал будто бы Карл Соломон…

Забавно, что два еврейских писателя культур-революционера познакомились на почве любви к убежденному монархисту и антисемиту Достоевскому. Но тесная и во многом мистическая связь Гинзберга (и бит-движения в целом) с Россией прослеживается и глубже, и дальше. Мать Гинзберга родом из Львова… Пётр Ороловски, любовник, с которым он прожил 30 лет, – сын русского эмигранта… Сам Гинзберг успел дважды побывать в СССР, заведя дружбу с московскими шестидесятниками: Вознесенским, Евтушенко, Ахмадуллиной. Пресловутые поэзо-концерты Москвы 60-х, собиравшие залы ЦДЛ, несомненно, его заслуга, точнее – созданной им моды на бит-культуру… 

Вернемся, однако, к нашей криминальной хронике. В психушку Гинзберг попал в 1949-м хлопотами знакомых юристов, отмазавших пациента от тюрьмы, которая грозила ему за угон автомобиля и хранение краденого (все это, впрочем, были, кажется, делишки Ханке). Пока Гинзберг знакомится в Рокленде с Карлом Соломоном, Берроузу (первый роман которого, Junkie, будет впоследствии опубликован издательством Ace Books, в котором работал Соломон и которым владел его дядя) предъявляют обвинение в хранении наркотиков. Опасаясь ареста, Берроуз бежит с подругой Джоан в Техас, Луизиану и, наконец, в Мексику. 

Вскоре к компании присоединяется только что выпущенный из тюрьмы (куда попал за попытку ограбления) начинающий поэт Грегори Корсо – самый, возможно, вменяемый из всей тусовки, и профессиональный бродяга Боб Кауфман (1925-1986) – самый, наверное, сумасшедший в ней.

Возможно, именно эта колоритная личность с крутым замесом белой, еврейской и негритянской кровей (его бабушка, как утверждал сам Кауфман, практиковала культ вуду) послужила Гинзбергу вдохновением для создания каноничного образа хиппи: с грязными длинными патлами с вплетенными в них разноцветными ленточками, бесцельно шатающийся по Северному Пляжу и прилегаемым улочкам и пытающийся за мелкий прайс читать стихи в окна останавливающихся автомобилей – так описывает Кауфмана на улицах Сан-Франциско 1950-х Кен Кизи. 

Практикующий буддист, поэт мгновения (поэзия его была просто бесконечным медитативным лепетом, от которого осталось то, что удалось записать его друзьям), завсегдатай полицейских участков (в 1959 году, в разгар «битниковского» разгула в Сан-Франциско, полиция арестовывала его 39 раз), Кауфман вскоре уехал в Нью-Йорк, подсел на тяжелые наркотики и угодил в психушку, где подвергся лечению электрошоком. Вернувшись в Сан-Франциско, он, потрясённый, как говорят, убийством Джона Кеннеди, принял обет молчания, который хранил до конца вьетнамской войны. Таков, во всяком случае, еще один битнический миф. Одним словом, перед нами типичный хиппи за десять лет до хиппи. 

Кстати, о самом этом словечке. Слова hep и hip известны в американском слэнге с 1930-х годов. «Хип» – так негры называли белых, которые терлись среди них.

В «Словаре Хипстера» (Hepster’s Dictionary) Кэба Кэллоуэя, изданном в 1939-м, выражение hep cat переводится как «чувак, который знает ответы на все вопросы, понимает джайв». То есть как чувак, врубающийся в джаз… Ну и всю негритянскую кухню – с сексом, драгсом и полукриминальным слэнгом, за ним стоящую.

Норман Мейлер нашел самое точное определение хиппана в названии своего эссе 1957 г. «Белый негр» (Тhe White Negro). Он же довольно убедительно описал в нем хиппанскую экзистенцию:

Жизнь хипстера – вечное странствие в поисках маячащей перед ним Мекки, которая может стать реальностью на любом повороте его пути (а Мекка – это для него апокалиптический оргазм); все обитающие в цивилизованном мире до той или иной хотя бы незначительной степени все же остаются неполноценными эротически; хипстер – тот, кто эту неполноценность осознает, зная, откуда она и в какие мгновенья она действительно им преодолена, а оттого облики бытия, каждый день проходящие перед ним, постигаются, чтобы их принять или отвергнуть, согласно этой важнейшей потребности отыскать мгновенье преодоления… Если этика хипстера сводится к тезисам «Познай себя» и «Будь собой», от сократической умеренности и строго консервативной почтительности к прошлому ее отличает необузданность и почти детское восхищение текущим (да и в самом деле, поклоняться прошлому – значит поклоняться и столь уродливым его фактам, как массовые убийства, свершаемые государством).

В общем, понятно: «Делай секс, а не войну», – лозунг, который Герберт Маркузе вскоре предложит революционерам измененного сознания.

Итак, пока на побережье Сан-Франциско подрастают будущие хиппи, Уильям Берроуз, выращивая на обширных полях своей мексиканской фермы хлопок и коноплю, вновь попадает в историю. В сентябре 1951-го, решив на очередном пьяном кутеже сыграть в Вильгельма Теля, он случайно убивает из ружья свою жену Джоан. Берроузу грозит заключение сроком до двадцати лет, но через две недели (очевидно, вновь с помощью своих влиятельных предков) он оказывается на свободе: повторное слушание и баллистическая экспертиза, следы которой бесследно теряются, окончательно хоронят дело… Такова в двух словах повседневная жизнь бит-движения в его пубертатной фазе. (Это время летописец движения Керуак опишет в романе «Мехико-Сити блюз».) 

Как же битники становятся известными широкой публике?

Согласно битническому мифу, в октябре 1955-го в «Галерее Шесть» (Six Gallery), полуподпольном сборище контркультурных художников, Гинзберг впервые читает части своей поэмы «Вопль», что стало своего рода кристаллизацией движения. Смысл события был, однако, в другом. Литературные радения, на которых битники впервые вынырнули на поверхность, представляли собой по сути смотр сил левого андеграунда Сан-Франциско после краха маккратизма. В это время напуганные гонениями лево-либералы и марксисты собирали свои полки в кулак для готовящейся контратаки. И именно в этом контексте явление 29-летнего Гинзберга, читающего в «Галерее Шесть» свою безумную поэму, обретает символический смысл. Чтение «Вопля» открывало эту сходку, напоминающую собрание то ли первохристиан, то ли подпольной синагоги во враждебном окружении Рима, куда Гинзберг, мельком подглядывающий в текст и провывающий на одном дыхании, «как еврейский кантор», каждую новую строку, вносил необходимую энергетику.

Атмосферу события можно отчасти представить по описанию «Бродяг Дхармы» Керуака и тяжеловесном, нескончаемом, безнадёжном словоблудии самого «Вопля»: 

…Те ангелоголовые хипстеры… кто давал святым мотоциклистам оттрахать себя в задницу и кричал от восторга… Кто отсасывал и кому отсасывали эти человеческие серафимы морячки ласки Атлантики и Карибской любви… Кто дрочил утром вечером в цветниках траве парков и кладбищ, одаряя своим семенем каждого, кто шёл, кто мог…

Или:

Мы с тобой в Рокленде, где ты обвиняешь своих врачей в безумии и готовишь иудео-коммунистический заговор против фашистской народной Голгофы… Мы с тобой в Рокленде, где ты разрываешь небеса над Лонг-Айлендом и выкапываешь труп Иисуса из могилы Сверхчеловека… Мы с тобой в Рокленде, где двадцать пять тысяч безумных товарищей хором поют последние строки Интернационала…

Или:

Свят! Свят! Свят! Свят! Свят! Свят! Мир свят! Душа свята! Кожа свята, нос свят! Святы язык и член, и ладонь, и дырка в заднице! Всё свято! Все святы! …Зад свят, как серафим! Безумец безгрешен, как ты и моя душа! …Свят Питер Свят Аллен Свят Соломон Свят Люсьен Свят Керуак Свят Ханки Свят Берроуз Свят Кэссиди святы оттраханные и страждущие нищие святы ужасные человеческие ангелы!

ну и т. д. и т. п.

Ирвин (производное от Авраам!) Аллен Гинзберг был личностью безусловно харизматичной и бесконечно амбициозной, способной сотворить из уголовщины и мусорной поэзии настоящее контркультурное явление. Что и было необходимо в момент, когда консервативная реакция Маккарти потерпела крах, но общественное мнение Америки было всё ещё на его стороне.

Калифорния, Сан-Франциско и особенно Голливуд (по которому и пришелся главный удар маккартизма) всегда были рассадниками левизны, либерализма и культур-марксизма. И если Калифорния была злокачественной опухолью Америки, то сан-францисская «Галерея Шесть» под руководством её директора Уолла Билла Хенрика (1928-2003) была самой яркой её метастазой. Отсюда берёт начало так наз. «калифорнийское возрождение» (San Francisco Renaissance): концептуальное искусство, хэппининг, бэд-живопись, нео-экспрессионизм, калифорнийский фанк- и поп-арт и прочие выплески хулиганствующего самовыражения или дегенеративного – как высказались бы в другом месте – искусства.

Одним словом, это было идеальное место для учреждения символического штаба новой культурной революции, нарождающейся контркультуры. Место, откуда должна была воспоследовать вскоре контратака на консервативные устои американского общества (один из левацких журналов того времени так и назывался «Контратака»). 

Таким образом, Гинзберг оказался в нужное время в нужном месте, произведя нужное впечатление на нужных людей, от которых зависит успех и слава в этом мире. Более того, он и сам оказался гениальным продюсером с необходимыми в леволиберальной среде связями. 

Я. Могутин в своём «Интервью с Гинзбергом» пишет:

Юный Гинзберг был гениальным промоутером и наверняка мог бы достичь неплохих успехов в сфере public relations или шоу-бизнеса, но, конечно, в лихие 50-е годы никто не мог даже представить, насколько огромны могут быть дивиденды от его энергичной и агрессивной саморекламы. Он обзванивал редакции всех известных ему изданий, радио- и телекомпаний, рекламируя первые выступления битников, рассылая пресс-релизы, в которых не затесалось ни одно слово скромности или самокритики, а на следующий день тупые репортеры старательно повторяли все те слова, которые были решительно впихнуты им в глотку Гинзбергом: “молодые”, “талантливые”, “скандальные”. Зачастую он был не только энергичным и агрессивным пропагандистом творчества и идей писателей бит-поколения, но и их редактором и литагентом. И если бы не он, вряд ли бы битникам удалось достигнуть ничтожной части той славы, которой они достигли. 

Всё это, конечно, так. Но важно и то, что кипучая деятельность Гинзберга текла по желобам и каналам, которые были востребованы именно сейчас, и ключи от шлюзов которых находились в нужных руках. 

Владелец сан-францисского издательства City Lights Л. Ферлингетти (присутствовавший на чтениях в Six Gallery) уже осенью 1956-го издаст поэму Гинзберга. Но ещё ранее «Воплю» будет устроена отличная реклама. Поэт с Восточного побережья Ричард Эберхарт в развернутой статье в «Нью-Йорк таймс бук ревью» назовёт «Вопль» самым мощным явлением «сан-францисского возрождения». С этого момента Гинзберг становится любимцем нью-йоркской критики. А всё, что произошло дальше, делает понятной роль, которая была уготована битникам их промоутерами. 

Публикация «Вопля» в тогда ещё пуританской Америке вызывает закономерный скандал. Поэма была признана непристойной, её тираж был арестован, а её издатель Л. Ферлингетти оказался за решёткой. Однако ненадолго.

Ужасы маккартизма остались к этому времени далеко позади. Консервативную Америку начинает накрывать первая волна леволиберальной революции. Борьба за свободу самовыражения под знаменем первой поправки к Конституции переходит в залы суда, и на судебном процессе октября 1957-го оказывается, что поэма Гинзберга вполне пристойна и даже несёт в себе позитивный освободительный социальный заряд. «Вопль» будет разрешён к печати, а последовавшая мощная пиар-компания сделает книжку Гинзберга бестселлером. Именно в это время битники оказываются впервые замечены сколько-нибудь широкой публикой. Так бит-движение становится молотом, которому суждено было пробить плотины консервативной традиции. 

Судебная компания «Вопля» и его оправдательный вердикт позволяют в 1961-м издать «Тропик Рака» Генри Миллера. А ещё в 1959 г. во Франции выходит «Голый завтрак» У. Берроуза. В США напечатать такую книгу, изобилующую обсценной лексикой и описаниями всевозможного содома, включающего сцены педофилии и детоубийства, было ещё невозможно. Сразу попав в разряд запрещённых, книга останется таковой вплоть до 1965-го, когда в Массачусетсе начнётся судебный процесс над «Голым завтраком». Сам Берроуз суд над своей книгой проигнорирует. Её будут защищать Гинзберг, Мейлер и Чиарди, упирая на социальную значимость (что вызовет саркастические замечания Берроуза, назвавшего процесс «сплошным фарсом»). 7 июля 1966 года «Голый завтрак» будет разрешён к печати. Этот вердикт откроет дорогу откровенному, уже никаким вкусом не ограниченному порно, которое хлынет в американскую литературу и кино в 1970-е. Главное дело бит-поколения будет таким образом сделано. Эпоха контркультурной революции шла к своей кульминации.

Владимир Можегов

Подписаться
Уведомить о
guest
0 комментариев
Межтекстовые Отзывы
Посмотреть все комментарии
АКТУАЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ