Не о чем говорить

Проблема сохранения богатства, глубины, разнообразия русского языка, да и вообще, человеческой речи, гораздо сложнее, чем деградация общения, задаваемая «топовыми блогерами» (что бы это ни значило), катастрофа стиля в журналистике и даже падение уровня образования. Дело в том, что для сохранения и развития высокого, сложного, литературного языка нужно, чтобы он был кому-то для чего-то необходим.

Не только люди, но и некоторые животные вполне могли бы говорить. Но не хотят. Потому что незачем. Считается, например, что шимпанзе находятся на грани изобретения языка. Однако переходить эту грань не хотят. В лабораторных условиях они демонстрируют почти человеческие способности, обучаясь языку жестов. А в природе им не до этого. Известный исследователь жестов Адам Кендон по этому поводу заметил:

«Шимпанзе не создали систему коммуникации, подобную языку, потому что они не нуждаются в ней. Их социальная жизнь её не требует».

О том же самом ранее говорил Фридрих Энгельс:

«…Животным просто нечего сказать друг другу, а то немногое, что они имеют сообщить, может быть сообщено и без членораздельной речи».

То есть для того, чтобы в социальных коммуникациях появилась речь, сами социальные коммуникации должны быть избыточно сложными, насыщенными, разнообразными, многоуровневыми и так далее. Когда цель социального контакта может быть достигнута простым рыком или демонстрацией потенциальному половому партнёру оголённой части тела, то «язык» коммуникации рано или поздно будет сведён к рычанию и стриптизу. Потому что всё в этом мире основано на экономии энергии и вещества. Всё, кроме по-настоящему человеческой жизни, которая противостоит энтропии и создаёт избыточную сложность там, где можно было бы обойтись экономичной простотой.

Человек традиционного общества жил в сложной системе ландшафтных, родовых, соседских, конфессиональных, обрядовых, политических и экономических связей. Он одновременно существовал во множестве плоскостей, хотя и сводимых в одну «миром», общиной. Однако связи его оставались сложными, перенасыщенными символами и знаками. Связи не только с другими людьми и с обществом, но и с божественными существами (будь они реальные или воображаемые), с природой и мирозданием. Для такой фантастической коммуникации и была пригодна человеческая речь, образная и мифопоэтическая по самой своей природе.

Новейшее время свело все плоскости человека в одну: рыночную. Человек экономический одномерен и прост. Все его связи с обществом монетизированы. Бога нет. Природа – это место, куда я еду на шашлыки. Для чего такому новому неандертальцу чересчур сложный кроманьонский язык? В самом развитом англо-саксонском мире происходит самая быстрая деградация языка. Уже даже не народный, а международный язык из английского переходит в «бейсик инглиш», состоящий из нескольких сотен слов, зная которые, можно легко объясниться с персоналом отелей, продавцами магазинов, проститутками и клиентами проституток. Нам больше нечего сказать друг другу, кроме того, что мы продаём и за сколько мы готовы купить то, что продают нам другие. Нужен ли для этого язык Льва Толстого или Вильяма Шекспира?

Про одномерность человека экономического (Кристиан Лаваль), хуматона (Александр Секацкий) говорится много и давно. Но оказалось, что это далеко не дно деградации. Цифровизация сводит на нет даже те редкие социальные коммуникации, которые у нас оставались. У нас были хотя бы экономические связи, но теперь не останется даже их. Вместо общения с другими людьми, хотя бы по поводу покупки и продажи товаров и услуг, мы теперь общаемся с программами и платформами, с искусственным интеллектом. И это уже последнее, полное и тотальное одиночество. А зачем одинокому вообще какая-то речь? Можно заменить речь набором сигналов. То есть мы возвращаемся от знакового поведения на предыдущую ступень, к сигнализирующему поведению (Яков Шер etc.).

Но и это ещё не самое плохое! Ноам Хомски и другие учёные убедительно показали, что коммуникативная функция для языка является второстепенной, дополнительной и даже довольно случайно приспособленной. Потому что изначальное предназначение речи – быть опорой и формой мышления. Для того, чтобы сохранять и развивать сложную речь, нужно обладать прерогативой сложного, развитого мышления. Когда мыслительные процессы, оформленные как «внутренняя речь», деградируют, неизбежно деградирует и внешняя речь. Конечно, здесь и обратная теорема верна: упрощение языковых практик упрощает и мышление. Мы мчимся к пропасти деградации сразу на двух поездах с двух сторон, хотя это и сложно себе представить.

Спасут ли нас наука, образование и литература, в особенности русская литература, хранящая сокровищницу нашего блистательного русского языка? Может быть, но это не точно. Дело в том, что литература подобна симулятору авиаполётов. Она хороша для обучения сложному мышлению и многоуровневым коммуникациям. Дальше пилот должен сесть за штурвал настоящего самолёта, чтобы применить свои навыки и развить свои умения в реальной жизни. Но что если самолётов на самом деле нет? Что если человечество пересело обратно на телеги, никто не летает, никакой авиации совсем не осталось, а есть только авиационные симуляторы, которые превратились в занимательные игрушки? Долго ли получится хранить умение летать благодаря одним только симуляторам? Не станут ли они забавой и хобби для узкого круга «игроков в бисер»?

Вот такова же и литература. И такова её роль. Она может и должна помочь. Она поможет сохранить речь на какое-то время. Но если обстоятельства, вызвавшие к жизни человеческую речь, то есть сложное мышление и сложные социальные связи, будут упрощаться и деградировать, то и речь последует за ними. Мы ничего не сможем с этим поделать.

И на этом плохие новости не кончаются. Профессор Сергей Савельев, известный своим скандальным «брейн-сортингом», говорит о том, что мозг человека из века в век уменьшается. Он связывает это, в частности, с искусственным отбором наиболее конформистских индивидов, особенно в Европе. Однако и использование гаджетов, внешней памяти снижает нагрузку на мозг, и собственная память мозга уменьшается, мозг деградирует. Ведь любая функция, которую мы не используем, из экономии сокращается.

Но есть научные данные (тот же Яков Шер etc.), что размер тела человека и объём его мозга последовательно уменьшаются постоянно, со времён верхнего палеолита. Наши предки действительно были умнее, чем мы, то есть потенциально умнее: у них был больше мозг, лучше память и так далее. Конечно, мы сильно выигрываем за счёт накопленного знания, внешней памяти и технологий. В командной игре человечество настоящего уверенно лидирует. Но в индивидуальном «забеге» – увы.

В этом смысле напрашивается пессимистическая догадка: лихорадочное развитие сначала письменности, потом компьютерных технологий является попыткой компенсировать стремительно деградирующие умственные способности человечества. Письменность могла возникнуть гораздо раньше, к ней у человека давно были способности. Но реально она распространилась только тогда, когда объёмы информации превысили способности памяти. И вот что интересно, веками письменность существовала в «бухгалтерском учёте», а сакральную литературу продолжали учить и передавать из уст в уста. И только когда память носителей культуры ослабла, когда они внезапно заметили, что почему-то больше не могут хранить у себя в голове десятки тысяч стихов, как это делали их деды, они обратились к «низкому», «бухгалтерскому» искусству переноса памяти на внешние носители. Теперь и письменность, и литература в упадке. Но заменой стала не феноменальная память, а цифра. Ещё более «бухгалтерская» инстанция. Как писал поэт Николай Гумилёв: «А для низкой жизни были числа, Как домашний, подъяремный скот». Были или стали?

Ну и что же нам делать? Смириться с энтропией как с неизбежностью? А вот и нет. На то мы и люди, чтобы поворачивать историю вспять. Если обратная теорема в нашем случае верна, то мы обязаны с особой энергией сохранять и развивать культуру и литературу. Чтобы они воздействовали на мышление. Но социальную реальность одной только литературой не перестроить. Чтобы остановить деградацию, нам следует отказаться от концепции человека как «квалифицированного потребителя», одномерного хуматона, экономического субъекта, без рода и народа, без семьи и традиций. Рынок ничего не решает. Невидимая рука рынка – это костлявая рука смерти и деградации. У нас в России, у нас в Евразии ещё не всё закатано в бетон капитализма. Надо беречь, сохранять и восстанавливать нашу сложную, цветущую социальную жизнь, народную историю, культуру и традиции. Но строить наше общество не на архаических рыночных отношениях, а на сверхсовременных принципах нового социализма.

Это и есть новое, социалистическое евразийство.