Анна Ревякина: «Донецк – Москва» и снова Донецк

Анна Ревякина пришла в русскую литературу в самом начале 2010-х годов: в 2011 году вышла книжка «Сердце», вскоре донбасские события породили целый пласт совершенно новых текстов, вершиной которого стала большая поэма «Шахтёрская дочь».

Анна Ревякина. Фото из личного архива

И, к слову сказать, именно этот текст актуализировал жанр поэмы. До этого критики говорили об определённом кризисе: постсоветское время, уход от болевых точек истории к сытой мещанской жизни, проваливание художественных текстов сначала в весёлый, но во многом вторичный постмодернизм, а затем – и в абсолютной бессмысленный метамодернизм. И вот – города новой воинской славы Донецк и Луганск да поэты, в них проживающие, их описывающие и вписывающие в русский имперский нарратив, встряхнули жанр поэмы и наполнили его новым сакральным смыслом.

До этого можно было выделить историческое полотно Ивана Волкова – «Мазепа» и юродивый «Плот на Волхове» Александра Переверзина. То есть вымирание жанра и тотальная дегероизация русского человека на фоне колоссальных исторический событий (Крым, Одесса, Донбасс) позволили появится сразу паре поэм Анны Долгаревой («Невыдуманная история одной военной корреспондентки» и «Позывной “Паганель”»), паре поэм Елены Заславской («Новороссия гроз, Новороссия грёз» и «Запискам ветерана Апокалипсиса»), «Думе про Борислава» Вадима Месяца. И, собственно, «Шахтёрской дочери».

Почему я так долго пишу про этот текст? Потому что он во многом стал определяющим для поэтики Анны Ревякиной. Тонкий голос, иногда срывающийся в беспомощность (человеческую, но отнюдь не поэтическую), восходит к эстрадной манере чтения: недаром среди старших друзей поэта – Юнна Мориц («Сушёные розы от Юнны Петровны, стоять перед нею, как будто виновна. Сидеть перед нею и пить по глоточку полуночный чай из сушёных цветочков») и Евгений Евтушенко («Говорили с ним о насущном и ни о чём, и текла его речь звонким седым ручьём, и хотелось с ним соглашаться, кивая в такт, и хотелось ещё полжизни сидеть вот так»).

И, надо сказать, этот тонкий голос не взят на прокат, как у целого поколения сетераторов и молодых провинциальных мальчиков, косящих под шестидесятников, – нет, это прямое наследование. Диапазон его – от лёгких лирических зарисовок, погружающих читателя в детские годы последнего советского поколения 1980-х годов, до монументальных картин, запечатлевающих судьбы людей, прошедших или до сих пор проживающих события на Украине.

Наши горе-оппоненты наперебой говорят о жестокости z-поэзии, о её кровожадности и невменяемости, простоте или даже примитивности поэтик. Но давайте возьмём одно из стихотворений Ревякиной и посмотрим, как оно сделано:

Осторожно, двери закрыты, водитель сосредоточен,

пассажиры смотрят в окна, как убегают обочины.

С шакальей улыбкой миномётчик выпустит мину,

громко крикнет: «За Україну!»

Раньше за Украину пили, закусывали, а теперь убивают,

миномётчик улыбается миномёту, говорит: «Баю-баю…»

Спите, суки, босоногие сепары, русские пропагандоны,

а я, моторний, поїдудодому.

А вивжеприїхали. Выходите, чего разлеглись-расселись,

миномётчик будет улыбаться, пока не заболит челюсть.

Миномётчику скажут дома: «Розкажи нам, Рома,

вони насправдізайва хромосома?»

Рома кивнёт, дотронется до ямочки на подбородке,

попросит борща с чесноком, чёрного хлеба, водки,

и расскажет о том, как миномёт на первом выстреле дал осечку.

Мама заплачет: «Боже мій, як небезпечно!»

Это стихотворение называется «22 января 2015 года»: в нём речь идёт об обстреле транспортной остановки «Донецкгормаш». Если кто не помнит, то с самого начала конфликта на Украине и вплоть до 24 февраля 2022 года официальная позиция Киева, ОБСЕ и НАТО сводилась к тому, что Донбасс цинично обстреливает сам себя, дабы привлечь внимание России и тем самым призвать её к решительным действиям. Такой страшный во всех смыслах идиотизм был на протяжении восьми лет.

Что показывает ревякинский текст? Во-первых, непрошибаемую пропагандистскую заряженность миномётчика Ромы. Он-то уверен, что борется с сепаратистами и террористами и бьёт по военным объектам. Правда же диаметрально противоположна. Но поэт не берётся решать данную проблему в рамках ответной пропаганды: она старается разглядеть в сложившейся ситуации – человеческую трагедию. Вот и сам миномётчик уверен в своей непогрешимости, и дома его спрашивают: «А правда ли, что у сепаров есть лишняя хромосома?» (и оттого – они не люди, а так, биомусор, орки, вата, колорадские жуки).

Во-вторых, Ревякина показывает, как патриотизм и, может, здоровый национализм могут перерасти в откровенный нацизм: «Раньше за Украину пили, закусывали, а теперь убивают». Сколько в этой афористичной строчке горького осмысления происходящего… В-третьих, обратите внимание, как автор работает с языком. Берётся всего одно слово –«моторний» –и помещается в такой жестокий контекст. У простого читателя, может, и не будет никаких ассоциаций, а подготовленный сразу вспомнит классику украинского литературы – «Энеиду» Ивана Котляревского: «Енейбув парубок моторний. І хлопець хоть кудикозак». Моторний миномётчик Рома сразу становится персонажем фольклора, только теперь уже не весёлого переложения «Энеиды» с украинским национальным колоритом, а героем жестокого романса.

Ещё замечу, что со стороны Ревякиной нет и попытки расчеловечить противника. Не то что попытки, а – желания! Более того скажу: выступали 16 марта 2023 года с патриотическими стихами в Культурном центре Высшей школы экономики. После вечера пошли вопросы от студентов и преподавателей. Один мужчина в возрасте спросил: «А что сейчас должны чувствовать и какие тексты писать поэты из Кривого Рога или Винницы?»

Анна Ревякина, не задумываясь, взяла микрофон, взошла на сцену и держала примерно следующую речь: «Нам, донбасским, нам, русским, неимоверно жалко мирных граждан Украины, которые попадают под военные действия. Они этого ни в коем случае не заслужили. И далеко не всегда трагедии случаются из-за российских снарядов. Но послушайте, мы в Донецке и Луганске прожили восемь лет в таком формате, и за это время со стороны украинского режима не было ни одной попытки всё незамедлительно прекратить. Я не уверена, что поэты из Кривого Рога и Винницы как-то рефлексировали на наш счёт. Ни после обстрелов Донецка, ни после расстрела Зугрэса, ни после десятков иных трагедий. У них всё было весело: то кондиционеры взрываются, то орки обстреливают сами себя. Дело в том, что на протяжении этих пресловутых восьми лет их учили ненавидеть и смеяться над происходящим; мы же – учились, несмотря ни на что, оставаться людьми».

Вот и вся разница. Вот чего не понимают ни наши либеральные горе-оппоненты, ни свихнувшиеся «небратья». И где уж тут примитивная поэтика и кровожадность? Брешут, как бешеные собаки.

… Не так давно в издательстве «СТиХИ» вышла новая книга Ревякиной – «Донецк – Москва». В ней своеобразный маршрут поэтической судьбы, в котором отразились и жизнь на войне, и попытка освоиться в мало что замечающей столице большой империи – родной, но не всегда приветливой. И всё это символизирует новый этап в жизни автора. Поэтому интересно будет посмотреть, что нового случилось у поэта и в поэте.

Первая часть книги предсказуемо называется «Донецк». Однако это не история города, погружённого в военные действия (хотя и не без этого). Это попытка поэтическими средствами прирастить к огромному культурному русскому пространству – новый лоскуток. Началось всё с Владимира Топорова, который заговорил о «Петербургском тексте» – совершенно особенном, со своими микро- и макрокультурными кодами, со своей обособленностью– о так называемом «локальном тексте». Вслед за ним появились «Одесский текст» (который прорабатывает Ольга Ладохина), «Ташкентский текст» (им занимается Элеонора Шафранская), «Крымский текст» (за него многие берутся, но я бы выделил в первую очередь Александра Люсого), «Дальневосточный текст» (естественно, Василий Авченко – кто же ещё?) и т. д. И вот Анна Ревякина пока на уровне поэзии (дальше, уверен, будут и научные работы) намечает пути к «Донецкому тексту».

Что мы уже можем разглядеть?

В мирное время пространство города создано для весны («Весна не стесняется, входит юзом, вползает пузом в открытые окна…») и лета, иных времён года как будто не существует; если они и возникают, то на ассоциациях – например, с Парижем, где слякотно и холодно, но лирическая героиня носит «невыносимо прелестный шарфик»; или весна и лето уже прочно входят в пространство событий после 2014 года.

Однако увидеть какие-то конкретные донецкие топонимы практически невозможно. Город абстрактен, но при этом полон эфира и духа, смыслов и идей, прошлого и будущего. Настоящее тоже есть, но о нём труднее говорить. Вместо конкретики топонимической возникает конкретика лингвистическая: из стихотворения в стихотворения идут особенные слова –региолекты. Это не мова и не суржик – это ещё один, чисто донецкий извод южнорусского диалекта: «оскома», «тремпель», «худорба» и т. д.

Населяют город изысканные женщины и бравые мужчины. Если возникают люди творческих профессий, их прошлое или же их родословная выходят из рабочей среды. Так, например, в стихотворении «Сегодня я видела балерин…» на вопрос лирической героини про хрупкость, почти бестелесность или, если совсем грубо говорить, про малый вес и сохранение егона протяжении лет – балерина отвечает:

Иногда, когда мне совсем невмочь,

я могу в балетной туфельке натолочь

немного речного зелёного льда,

но это сейчас, а когда была молода,

то питалась только слёзыньками у станка,

чтобы весить не более сорока.

И это вполне логичный переход от хрупкости «Шахтёрской дочери» к женщинам изысканным и лишь чуть менее хрупким.

В военное время –всё ещё запутанней. Эфемерная «волшебная страна Террикония» становится совсем заповедной Нарнией или непонятной зоной братьев Стругацких, потому что само человеческое состояние становится одновременно и чудом Господним, и статистической случайностью.

Возьмём такое стихотворение:

Наши степи гуманитарные,

наши улицы вне закона.

Выходи, поиграем в Нарнию,

выходи, поиграем в зону.

Потанцуем, пройдёмся под руку,

Сумасшедше-божевильные.

Нам и врозь не бывает холодно,

в рукавах у нас связь мобильная.

Март – разлапистый, разухабистый,

раздражённый и разрежённый.

Мне с тобой бы бродить до старости

в нашем марте вооружённом.

Мне с тобою играть бы в крестики,

нет, не в крестики, лучше – в нолики.

Мне бы малость твоей чудесности,

мне бы крайность твоей риторики.

Наши степи никем не признаны,

наши улицы артобстреляны.

Нас дурачат из телевизора,

то мы разные, то мы целые,

то мы красные, то мы белые…

Обратите внимание, как усложняется поэтика: это уже не просто эстрадная манера писания и чтения, а что-то посерьёзнее, с заточенностью на звукопись, на игру слов и при этом – на акцентуализацию самых важных слов. «Мне бы малость твоей чудесности»– это же не столько про прекрасный образ милого друга, лёгкий характер или какие-то подобные сахарные сопли; сколько – в контексте военного времени – про дар Господень. Тут иначе воспринимается и игра в крестики-нолики, где крестик – убитый, нолик – спасшийся. И играть не хочется в это совершенно, потому что на кону человеческие жизни. Отсюда и следующий пассаж, немного девический и легкомысленный, но сходу переосмысляющийся: «Мне с тобою играть бы в крестики, нет, не в крестики, лучше – в нолики». Почему всё так быстро переосмысляется? Потому что в суровые военные будни заходишь одним человеком, а выходишь – другим. Стихотворение во многом – про это.

Вторая часть книги касается Москвы. К удивлению, столица оказывается более осязаема: Кремль, Тверская улица, улочки-переулочки – и сразу на ассоциативном уровне вспоминается «московский озорной гуляка по всему Тверскому переулку» Сергей Есенин. И ещё – уже на ритмически-синтаксическом уровне – Марина Цветаева:

Рама оконная – рама картинная,

старый пейзажик под треснувшим лаком,

улица красная, улица длинная,

улица-якорь.

 

Улицы-улочки – стёкла муранские,

дождь поливает, мокро и радостно,

нам под зонтом добежать бы до станции,

словно под парусом.

Это же выходит из девичьей восторженности, лёгкости и витальности Цветаевой:

У меня в Москве – купола горят!

У меня в Москве – колокола звонят!

И гробницы в ряд у меня стоят, –

В них царицы спят, и цари.

Приехавшая из Донецка, Ревякина поначалу видит Москву парадную и туристическую. Но потихоньку начинает обживаться– любовная история лирической героини (да и автора) позволяет «экспроприировать» пространство, делать его «своим»: вот книжный магазин, где девушка не может оторваться от шкафа со сказками; вот извечный кофе, выпиваемый на бегу; вот лица прохожих, непохожие друг на друга, но сливаемые в бесконечное ничто (и среди прохожих по каким-то повадкам угадывается карманник); да и та же бесконечная Тверская теряет туристический шик.

И Москва становится уж точно не местом пережидания войны, а если не домом, так точно – местом жизни, удивительной и активно проживаемой:

Прямая речь, как рейс Ростов – Москва,

застрянет горлом чёрная треска

на Краснопресненской в каком-то кабаке,

свези меня по замершей реке

пить красное усталое вино,

смотреть, как в омут, в жёлтое окно,

ходить по белым мраморным полям.

Ходить на кожаном коротком поводке,

держи меня в ежовом кулаке,

в грудном кармане или за щекой,

как рыбий жир, как символ запятой,

которой места в тексте не нашлось…

Это, может быть, мера вынужденная, но – куда деваться?

«Донецк – Москва» – прямой маршрут ревякинской судьбы. Очень, насколько понимаю, автобиографичная книга. Очень личная и лиричная. После «Шахтёрской дочери» и «Восьми. Донбасских. Лет» – она смотрится как новый шаг и в творчестве, и в жизни. Важный этап перерождения поэта. Даже поэтика в «московской» части книги преображается: эстрадная манера уступает место ритмически заряженным текстам: кажется, здесь во многом сказывается не столько литература (Есенин и Цветаева), сколько столица с её повышенной скоростью жизни.

Поэтому любопытно, как дальше будет развиваться Ревякина? Не перерастёт ли московское ускорение в первую космическую? Куда вынесут поэзия и судьба? К каким верхам, эфирам, эмпиреям? Вернётся ли лирическая героиня (а с нею и автор) в город До? С той же ритмикой, с тем же голосом? В общем, что ни говорите, а наблюдать живого поэта в развитии – одно удовольствие.