Анна Долгарева: ПОД ОБСТРЕЛАМИ В АЛЕКСАНДРОВКЕ

В тот день я не поехала в Мариуполь. Сильно бомбили поселок Александровку под Донецком, и я решила съездить туда. За месяц до начала СВО я приезжала туда и даже записывала интервью с главой поселка. Вот и сейчас отправилась, но по дороге сначала решила заехать на свежий обстрел: на Текстильщике украинский снаряд прилетел в многоэтажный дом. Несколько этажей казались просто вырванными.

Анна Долгарева

Люди толпились во дворе, переговаривались. Кого-то уже достали неживыми. Кто-то продолжал оставаться под завалами. 

– Плитами завалило, мы вообще не знаем, жива ли она, – нервно, но без слез говорила мне женщина средних лет. – На девятом этаже она, вот, смотрите. Где рухнуло, левее – вот это целые комнаты. У нее на ту сторону спальня, она там была. Вот абсолютно ничего не знаем. И телефон звонит у нее, но она не отвечает. Живая ли она… Кричали, пока папа там был – она тоже не отозвалась.

Отец находился в другой комнате, но не пострадал. Его сняли с дома с помощью люльки. 

– Он говорит: «Я ей кричал, она не отозвалась». Он в зале был. А она в спальне. Получается, туда рухнула плита и, видимо, привалила как-то… Ну дверь вообще завалило, они не смогли из зала зайти в спальню. С той стороны залезли через окно, через лоджию. А дальше – полная неизвестность.

Женщину, которая молчала под завалами, звали Галина. Ее дочь надеялась, что она еще жива и спасатели успеют с помощью. Я не знала, что ей сказать. Я всегда теряюсь перед лицом чужой беды. Поэтому я тихо ушла и поехала в Александровку.

Там меня ждал сюрприз: администрация была закрыта. Я недоуменно постояла возле крыльца и заметила дедушку, который махал мне рукой, стоя на выходе из подвала школы, расположенной напротив. Подошла к нему.

– Здравствуйте! А администрация закрыта?

– Ты что? – удивился он. – Администрация давно уже на Петровку перебралась. И ты тут так не стой. Тут летит постоянно. Все что может летит. Полчаса назад прямо в школу прилетело, где мы сейчас стоим.

Страшно мне стало не за себя — в те безумные весенние дни мы все были бессмертными, и я не испытывала страха. Страшно стало за водителя: если что-то случится с машиной, мне представилось, что я должна буду выплачивать ему за нее. 

– Иди к нам в подвал, журналистка, – по-доброму подсмеивался он надо мной. – Посмотришь, как мы тут живем. 

Дедушку звали Владимир Александрович. В подвале жило еще десять-пятнадцать человек. Все в темноте, при свечах. 

– Как вы здесь живете?

Александр Пелевин, Анна Долгарева и Дмитрий Филиппов

– Ну как тебе сказать, – ответил он. – У меня такое ощущение, я узникам, которые в одиночке, не завидую. И вот это подземелье – это тоже каторга. И это восемь лет. Дело в том, что нас 8 лет бомбят. Мы уже в этом подвале как свои жители. Понимаете как? Нам очень тяжело. И у нас единственная надежда, конечно, на то, что освободят нас от обстрелов, от бомбежки. Страшно, конечно. Но я, в принципе, мог бы дома сидеть. Но опять же – одиночество есть одиночество. Ну понимаете как… Как Омар Хайям говорил: «Душа моя, чего же ты боишься? Судьба расписана давно. Когда же страха ты лишишься, случится то, что суждено». Да, страшно. Очень страшно. И люди боятся. Жена, из-за жены я тут… Я, в принципе, мог бы и дома. Но, опять же, дома – это одиночество. Страшно. Нету ни телевидения, ни Интернета, ни воды. Так и живем восемь лет. Ну, правда, вот это последнее время – очень тяжело. Тяжелейшее время. Но стараемся выжить.

– Спецоперация — как вы к ней относитесь?

– Освобождение Донецкой области? Положительно. Вы ж поймите правильно, – он сбился с «ты» на «вы». – Что такое, во-первых, фашизм? Это фашисты. Это самые натуральные фашисты. Нельзя считать их людьми, их, которые издеваются над людьми, над пленными. У них нет ничего человеческого. Так нельзя. Ну был у нас Советский Союз. У меня до сих пор ностальгия о Союзе. Все-таки мы жили мирно, у нас была страна, мы развивались, экономически. И радовались нашим успехам. А вот это что? Это же разрушение. Его ж всё восстанавливать надо. Ой… Так что… Мы как… Живем надеждой. Но самое страшное, конечно, – за вас, молодых. Мы уже жизнь прожили. За вас, молодые… Гибнут молодые хлопцы. Люди гибнут молодые. Вот это страшно.  

Горели свечи – толстые белые хозяйственные свечи. Люди постепенно стали подтягиваться на разговор.

– Это было что-то полчаса назад, – вступила женщина, еле различимая в темноте. – Подвал дрожал, подскакивал подвал. 

– Серьезный обстрел был.

– Очень. Очень.

– Очень даже…

– В школу попало, да? Говорили, в магазины.

– Да, магазины – это ниже.

– Туда. Туда вниз. Там, говорят, посносило все дома, все магазины.

Я спросила, давно ли они сидят в подвалах. Ответили, что второй месяц. Получалось, что совсем как мариупольцы.

– Уже у нас просто нервы не выдерживают этих звуков, этого шипения, этих взрывов. Всё. Это люди, у которых нервы закончились. Их нет больше. Ни сил, ни нервов, ничего.

Россия. ДНР. Донецк. Обломки ракеты иностранного производства, сбитой российскими ПВО над стадионом «Донбасс-Арена». Фото: Николай Тришин/ТАСС

– Так 8 лет.

– Уже сил нет. Просто плакать хочется и всё.

Я не выдержала и спросила, что им привезти. Я тогда не занималась сборами, но у меня было немного своих денег. Мне хотелось сделать что-то для этих людей, сидевших в темноте и так тепло принявших меня.

– Свечей бы.

– Да кто его знает… Воды у нас нету.

– Да, воды вообще ж нету…

– Вообще никакой.

Мы с безропотным водителем Лешей поехали в Донецк, на Петровку, и в ближайшем супермаркете затарились пятилитровыми баклагами воды и коробками со свечами, сколько их там было. Забегая вперед, скажу, что после Мариуполя я практически перестала работать с гражданскими. Слишком тяжело было видеть их тяжелый быт и не иметь возможности помочь.

Так я уехала из Александровки.