Заметки о поэзии Анны Долгаревой

1. Винтики госмашины и русский космос

Идеологическое в стихах Анны Долгаревой

Издательская серия «КПД» (Алексей Колобродов, Захар Прилепин, Олег Демидов) и издательство «Лира» выпустили новый сборник стихов поэта Анны Долгаревой «За рекой Смородиной». Нужен ли отдельный сборник военной поэзии после того, как в прошлом году самый крупный издательский концерн в России «АСТ» напечатал большую книгу стихов Анны «Красная ягода. Чёрная земля», вместивший, по словам автора, «лучшее за много лет»?

Анна Долгарева

Да, безусловно, нужен. Потому, что, по словам самой Анны, война – это то, что занимает 90% её сердца, и потому, что тема Донбасса и Новороссии, как и в случае с многими другими поэтами – её современниками – волею судьбы и истории стала главной в её творчестве и, видимо, ещё надолго таковой останется. Вспоминается высказывание Анны Ахматовой: «Нет ни одного большого поэта моего поколения, у кого в Революцию не дрогнул и не вырос бы голос». Так и в наши переломные, драматические дни внезапно засияла целая плеяда замечательных поэтов с патриотической – гражданской и военной – лирикой, что никак не сводится до узкого понятия Z-поэзии и тем более не объясняется произвольным их пиаром. И всё же случай Анны Долгаревой особый. Как пишет в предисловье к сборнику «За рекой Смородиной» один из его издателей, главный воин-литератор этой войны Захар Прилепин, Анна, «и это очевидно всем разумным людям, стала этой войны символом – слава Богу, что живым».

Что касается книг: конечно, радуешься за любимого поэта, когда у него выходит большой, солидный сборник, но это похоже на то, когда видишь Анну на главном телеканале в программе «Наши» – нарядную, с праздничной причёской. А в сборнике военной поэзии «За рекой Смородиной» так и видишь Анечку в камуфляжных брюках и майке с надписью «Слышу ZOV спасать котов!» – Анечку, которая для всех бойцов на передовой – своя, родная. Собственно, об этом родстве и говорит в предисловье Захар Прилепин: «Анна Долгарева – мой поэт, но она даже больше чем мой поэт. Она словно бы моя родственница, скажем, сестра: словно мы воспитывались в одном доме. Под одними иконами и под одними знамёнами… У нас общая понятийная система и один алфавит».

Отметим несколько пунктов этой общей понятийной системы. В первую очередь это максимальное сочувствие не абстрактно, к людям вообще, а к каждому конкретному человеку. Бόльшая часть стихов Анны – это истории реальных людей с именами и другими деталями их судеб – по сути, больше эпика, чем лирика, где образ автора, поэта, осознанно сливается с образом военкора: стихи Анны Долгаревой часто просто рассказывают нам об обыкновенных людях, – тот же Захар Прилепин в предисловье к её сборнику «Русский космос» (2019) отмечает, что «она пишет стихи как бы прозой», «хочет не столько спеть, сколько сказать», – и лишь постепенно понимаешь, что простота эта кажущаяся, что перед нами классическая поэзия – и по слогу, и по содержанию, что эти простые люди – раздавленные, истерзанные, но не сломленные войной, – герои и что у нас на глазах отдельные истории их собираются в единую Историю.

Ну и кем ещё воевать, как не ими,
то есть не нами,
русскими мужиками, русскими пацанами,
русским девчатам бабий поднимать вой:
«Ряженый мой, суженый,
вернись ко мне, хоть контуженный
да живой».

Упования этих простых трудяг так же просты и насущны: это надежда на мир, когда отпадёт необходимость в ратном труде:

А всё-таки начнётся посевная,
За танками поедут трактора,
И мы, возможно, доживём до мая
И выйдем со двора.

Поэт, а соответственно и лирическая героиня, ощущает себя одним целым с этими людьми, с народом и с огромной страной. Девушка, выросшая на уже националистической Украине, ценит обретённое после переезда в Россию чувство причастности, духовного единства, которое перед лицом войны перерастает в соборность и воинскую сплочённость. Поэтому в стихах Анны вновь и вновь повторяется мотив отказа от личного в пользу общего, примата страны и государства над отдельным индивидом (поэт говорит вместе с солдатами – живыми и мёртвыми: «…Мы пена дней эпохи СВО…»), даже некоего отчаянного, жертвенного обезличивания человеческих единиц во имя общероссийской и – да! советской истории (как горький, ироничный ответ всем либеральным критикам «хомо советикуса»:

Наши кости станут стенами новой империи.
Наша кровь станет космическим топливом.
Мы потомки Юры Гагарина
и Лаврентия Берии,
Винтики госмашины неповоротливой.

Тема винтиков с упрямой настойчивостью повторяется в поэтических «репортажах», перекликаясь с ранними прилепинскими стихами, написанными ещё в период чеченской войны («для вас Империя смердит, а мы есть смерды/ Империи, мы прах ее и дым,/ мы соль ее, и каждые два метра/ ее Величества собою освятим…») и переходит в умиротворённое понимание в стихах, написанных на русском Севере:

Мы русский дух, мы чёрная земля,
Мы море Белое, и Чёрное, и дале
За горизонт; мы всякое видали.
И всё ж не выпускай во сне руля
Смолёной лодки, ждущей на причале.

Но от обезличивания спасает христианское смирение, вера в Божий Промысел и покорность ему:

Господи, мы такие маленькие.
И всё же зачем-то нужны.

И, конечно, эта идея напрямую перекликается с мироощущением советского человека – не пропагандой, а именно реальным жизненным укладом, ставшим «топливом» Победы в Великую Отечественную. Анна Долгарева в беседах и интервью неоднократно говорит, что выросла на советской литературе, советскость пронизывает её стихи, острей всего выражаясь на контрасте с постсоветским. Одним из важнейших атрибутов советскости в них является освоение космоса, а главным символом – Гагарин, вечно летящий над «грустными ночными продавщицами», над страной, превращённой в унылую «мусорку», и воплощающий собой иное, по сути, небесное измерение Родины («Союз Небесный» из романа Михаила Елизарова «Библиотекарь»), где всё происходит и длится вопреки здешней данности:

над серым дымом душных кочегарен,
над толпами, идущими вслепую,
летит, летит, летит, летит Гагарин,
и времени вокруг не существует,
и у него улыбка молодая,
страна, по сути, тоже молодая,
и песня происходит молодая,
и вечность молодая, молодая.

Говоря о параллелях, можно упомянуть и уже ставшую лозунгом лимоновскую формулу: «СССР – наш Древний Рим», утвердительным ответом на который, в попытке скрепить разорванную связь времён (и как эхо блоковскому: «Да, скифы мы…») звучат строки Анны:

Да, мы русские, римляне мы,
наши шлемы блестят,
Да, спускались мы в ад, и с потерями –
через ад
Мы прошли.
Ну давай, не чокаясь, за Дебаль.
Мы железо и боль, и мы тело мясное и сталь.

Анна осмысляет причины потери идентичности, то, как и почему полёт сменился хождением вслепую, и что происходит, когда героические гайдаровские красноармейцы уходят из книг, песен и мыслей новых поколений:

Уходили красноармейцы, а за ними,
хлопая нотами,
улетали песни военные,
оставляли нам песни радости.
и мы сели кругом радостно петь –
только кто-то мы?
стало нечем петь – потому потребляем градусы…

Связанная с этим крайне важная сегодня, как и во все времена, мысль о временнόй неразрывности Родины, о приятии ВСЕЙ отечественной истории с её неразрешимыми противоречиями высказана в стихотворении «Снилась рифма «печаль» и «оттепель»…»:

…Но мое помещает сердце
И убитого и палача.
Помещает каждого русского.
Через сотню каких-то лет —
Поменяются…

Противостояние между условными «белыми» и «красными», «славянофилами» и «западниками» будет долгим, а возможно, и вечным, и, может быть, именно в этом заключается животворящая диалектика русского духа.

Не меняются лишь сюжеты.
Продолжается длинный спор,
И подпишет правнучка жертвы
Обвинительный приговор.

В различных стихах повторяется мотив ухода, побега из постсоветской, падшей реальности в некой «советский рай» – вновь говоря словами из романа Елизарова «Библиотекарь», некий «художественный идеал» СССР, «не то, каким он был, а то, каким он мог бы стать, если бы по-другому сложились обстоятельства». И этот идеал у Анны почти всегда связан с космосом, с небом. Космонавт Леонов «на самом деле» не умер, а, угнав с помощью ангелов, переодетых в робы, космический корабль, улетел из самого страшного для страны 1993 года осваивать дальние планеты и «вроде бы жив» до сих пор. Ильич, вставший из мавзолея, на попутке добирается до Питера и, взойдя на борт легендарного крейсера, отправляется «навстречу весне».

Самое известное стихотворение Анны Долгаревой «Бог говорит Гагарину…» – это огромный шаг к примирению советского с христианским. Написано оно как бы в ответ на атеистический лозунг: «Гагарин в космос летал, а Бога не видел!» и как подтверждение кем-то уже в постсоветский период придуманному продолжению: «… а Бог Юру видел и благословил». Но и слова о любви, о торжестве жизни над тленом, о красоте мироздания, нашёптанные Богом космонавту в бескрайнем пространстве, не противоречат советскому идеалу, а, напротив, утверждают его: ведь и звёзды, рассыпанные Господом над советской страной «от Калининграда и до Амура», – «исключительно для радости, Юра!» – «красные».

Подобные попытки примирения и сшивания разорванной связи времен мы встречаем не только у Долгаревой, но и у других современных поэтов: достаточно вспомнить строку из мощной поэмы «Ржев» Влада Маленко: «Нам в советской шинели являлся Бог…» Быть может, в этом отношении в современной поэзии происходит очерчивание и осмысление идеологии будущей, новой России, в которой наконец сбудется самый загадочный образ в русской поэзии 20-го века – нелепый и кощунственный как для коммунистов, так и для христиан – блоковский Христос с кровавым флагом, идущий впереди Двенадцати. Пророчество сбывается на данном витке истории: в зоне СВО сегодня рядом с Ликом Христа на знамёнах развевается красное знамя Победы.

2. Русский хтонос

Мифо-магическое в стихах Анны Долгаревой

Лишь начав рассуждать о поэзии Анны Долгаревой, до конца осознаёшь, как важно это делать без пафоса и надрыва и, одновременно, как сложно сдержать этот «бабий вой», вырывающийся из горла, когда её читаешь (а тем более, пытаешься прочесть вслух). Но именно так и надо о ней говорить: так же просто, как пишет она сама – выгоревшими эмоциями, ровным голосом, лишь изредка срываясь на крик. К слову сказать, именно так она и читает свои стихи на публике: стиснув зубы, сжав в кулак все чувства, с маской максимальной собранности на лице.

К поэзии Анны Долгаревой точнейшим образом подходят слова Марины Цветаевой: «Есть вещи больше, чем искусство. Страшнее, чем искусство». Это сказано об одном из самых страшных стихотворений в мировой классической литературе (если не самом страшном) – «Лесном царе» Гёте. Читая стихи Анны, моментами цепенеешь, как от страшной сказки, но в сказке всегда присутствует некий уют – ведь рассказывалась и читалась она испокон веку у домашнего очага, а тут оказываешься лицом к лицу с абсолютно реальным ужасом, от которого хочешь бежать, но негде скрыться.

В Анне изначально есть то, что позволяет ей, создавая стихи о самом страшном, самом героическом, самом великом и самом тяжком, с одной стороны, уберечься от дешёвого пафоса, а с другой – не «скатиться в рифмованную публицистику» (по словам Анны из одного её интервью, этой опасности не избежали сегодня многие поэты, пишущие о войне), – хотя верно и то, что некоторые её стихи, оставаясь полноценной поэзией, в то же время содержат точный отчет о боевых действиях.

С одной стороны, это некая детскость, непосредственность слога, вплоть до нецензурной лексики, кажется, связанная с неким мальчишеским, спартанским упрямством, с которым её героиня цепляется за жизнь (самый известный пример: «пушистая жопка шмеля», нещадно высмеянный досужими критиками, в этом сборнике исправлен на более приличную «попу», потеряв, однако, при этом своё первоначальное очарование). И ещё: в её стихах, как и в её жизни, неизменно присутствуют коты – тёплые, мягкие комочки жизненной энергии. Схватив потерянного посреди войны кота и прижав его к себе, на миг обретаешь покой. «Я обещала котёнка твоим родителям», – сообщает Анна погибшему бойцу, и от этого сообщения (по крайней мере, читателю) становится легче.

С другой стороны, у её поэзии есть особое измерение, придающее ей глубину и метафизическое значение, основанное на юнговских архетипах – извечных символических образах, повторяющихся во времени в бессчётных вариациях. Назовём его условно мифо-магическим измерением. Богатые знания фольклора, мифологии, средневековой культуры (как русских, так и европейских) почерпаны Анной не только из книг, но и из ролевой субкультуры, к которой она в прошлом принадлежала. Тематически этот пласт своего творчества она блестяще реализовала в сборнике стихов «Лес и девочка» (2020), полностью основанном на мифологических, легендарных мотивах. Иной поэт лишь на этом сделал бы себе имя, и то же могло произойти в данном случае, если бы война в корне не изменила судьбу поэта. (Хотя в предисловии к книге «Лес и девочка» Сергей Калугин справедливо отмечает, что «именно эти эксперименты позволяют расширять и углублять основной  [творческий] поток, брать в основной работе новые уровни, неожиданные для самого творца».) Так мифо-магическое измерение стало неизменным подтекстом описываемых Анной реальных переживаний, той выморочной, потусторонней подсветкой, которая, окрасив её стихи, тем чётче очерчивает светлый ореол их лирических персонажей, выражением исконной национальной идентичности – поскольку миф всегда конкретно-национален – подземным «русским хтоносом», питающим и поддерживающим бойцов в сражении.

Предельно точным в этом смысле оказался выбор названия данного сборника – «На реке Смородине», сразу же очерчивающий внутренний ландшафт этой поэзии. Река Смородина – в древнерусском магическом миропонимании и фольклорных текстах – это река, отделяющая наш мир от потустороннего, аналог древнегреческого Стикса, и название её, как полагают исследователи, связано не с ягодой, а со словом «смо́род», означающим «удушливый запах, смрад». Через реку Смородину проложен Калинов мост – место главного единоборства сил Добра и Зла в древнерусских былинах и волшебных сказках.

В поэзии Анны это – та «граница с зоной боевых действий», тот рубеж, за которым мы ежедневно напряжённо следим во фронтовых сводках, и в то же время это грань соприкосновения Жизни со Смертью. География этих стихов состоит из реального ландшафта Донецких степей, сквозь который проступает иной – потусторонний: «…там, где в реку Стикс впадает река Донец». И ещё:

На Дебальцево стояли возле Калиново.
Я запомнила эти все топонимы.
Река Смородина, мост Калинов.
Сколько ребят оттуда теперь похоронены.

Иногда Анна корректирует сказочную географию своей, увиденной воочию:

Через реку Смородину нет моста.
Это детские сказки: там темнота
Да густая трава, да дуб опалённый…

В этот же ландшафт вплетена и «чёрная река» – «Я иду к тебе через каждую чёрную реку…» – не только сказочная, но и роковая для русской поэзии пушкинская Чёрная речка…

Сказочные мотивы настойчиво повторяются и на уровне фольклорных образов, и в песенной, былинной мелодике:

…Налетает, уносит его ветер
за чёрные леса, за далёкие города…
…И стоит Иван-дурак посреди войны,
и Ивасик-Телесик стоит посреди войны…

Только в синем небе, большом и светлом,
бесконечно далёком от земли и смерти,
всё летят гуси-лебеди,
белоснежны у них крыла,
и, как раньше, песня у них светла…

Фольклорист, филолог Владимир Пропп утверждает, что в волшебных сказках, сюжеты которых основаны на дохристианских мифах и ритуалах, потусторонний мир недосягаем для смертного, ступить в него из повседневного мира может лишь шаман, обладающий магическим знанием, и именно шаманом является главный сказочный герой – Иван Царевич или другой, выполняющий сказочный квест. Анна добивается этого не шаманством, хотя сборник «Лес и девочка» – это именно шаманство, камлание. Но для настоящего Перехода магической теории недостаточно. Он достигается ценой горчайшей утраты и потерей чувства страха, поскольку терять уже нечего: самое страшное уже случилось в жизни девушки, чья семья и отчий дом остались за боевым кордоном, чей любимый погиб, добровольцем уйдя на войну, после чего сама она, по её же словам в интервью, данном в 2016 году Захару Прилепину, «приехала на Донбасс умереть». Выбор, сделанный раз и навсегда, чётко и настойчиво тематизируется в стихах:

Потому что я решила: я спускаюсь во тьму,
Как Персефона в Аид.
Болит.
Потому что я сказала: я на войне.
Не где-нибудь рядом.

И бойцы, ежедневно заглядывающие в лицо смерти, и сама Анна находятся в экзистенциальной пограничной ситуации, в пространстве мифа – одновременно в двух мирах, даже те, кому не суждено погибнуть: «Это жизнь после жизни, и всё же вернутся домой сероглазые парни…» Поэтому каждый воин (вне зависимости от того, как сложится его земная жизнь после окончания войны) – герой и святой. Поэтому и лирическая героиня, переступив черту между жизнью и смертью и слившись с этим простором, ощутив

Это страшное чувство свободы
Под сиянием первой звезды,
Леденящие тёмные воды,
Бесконечные русские льды, –

видит и их всех: не только Ксюшу с коляской под луганскими акациями – хрупкую, но смелую новую жизнь посреди войны, не только «усталую пехоту», идеалистов-ополченцев, курящих под жарким солнцем и не страшащихся августовских ветряков («Это в августе крутятся, крутятся все ветряки, / Донкихотово время, храни их Господь – Донкихотов…»), но и призрачного деда, «заваленного в доме о году пятнадцатом, под Донецком», пришедшем на рассвете, когда «некому поплакаться, помолчать не с кем». Она одна видит сидящих под городскими каштанами красноармейцев, празднующих день Победы водкой и тушёнкой, и подсевшего к ним «четвёртым» молодого донецкого ополченца, которого «тоже вчера убили» (мотив Вальгаллы, пришедший из военных песен В. Высоцкого, укоренился во всей современной военной лирике). Анна точно знает, что погибший во время бомбёжки Серёга-водопроводчик не только попал в рай («…а куда ещё?..»), но и предложил Богу «починить» разлаженное войной мироздание; знает и то, как капитан Берег спорил со Смертью: «Всё или ничего!». И ещё она твёрдо знает, что сама смерть – иллюзия, и погибший солдат не падает наземь, а уходит, «минуя блокпосты. …В вышине над Херсоном, Осколом, Донцом» в «бесконечные русские звёзды». «Миф савана не знает, все живые, живыми входят в смерть…» – говорит Марина Цветаева. Смерти нет не только в мифическом измерении, но и в христианстве: вера в Воскресение должна утешать жён и матерей погибших солдат, и каждый из них может пасхальным Гостем войти в скорбящий дом и сказать:

Мама, я спустился в ад, и я победил ад,
Мама, я сделал все, как ты мне сказала.
Смерть, где твое жало?

В конце концов понимаешь, что то пограничное измерение, где пребывают бойцы, это «между» и есть настоящее, в отличие от нашей уютной, тусклой повседневности, – это Вечность, где непреложны божьи законы.

Но смотри, мой друг, внимательнее смотри…
Там, за ними, – иная суть, бесконечный сад,
обнажённая, яростная, истинная суть,
где любовь воистину может лечить и спасать,
и поэтому наши любимые не умрут.
Это истинный мир, и закон у него – любовь,
а иллюзия здесь, где ложь и туман кровав,
и так трудно жить, закон его не предав…

3. Мать, Смерть и Дева

Образ лирической героини в стихах Анны Долгаревой

 Подведём итог: кто она – лирическая героиня этих стихов? Какими архетипическими чертами её можно охарактеризовать?

Отказ от себя, от женской сущности тематизирован в стихотворении «Я Ксения, а значит я Андрей…», основанном на житии блаженной Ксении Петербургской, после кончины мужа выбравшей путь юродства и, облачившись в его одежды, объявившей себя им, т. е. по сути давшей ему свою жизнь и свою личность взамен его утраченных (к слову, этот же житийный подвиг описан Евгением Водолазкиным в романе «Лавр», где главный герой Арсений после гибели возлюбленной Устины нарекся Устином и, странствуя и юродствуя, стал жить за неё, дал ей вторую жизнь, отказавшись от своей). Так салонная поэтесса Анна Долгарева после гибели жениха, добровольца с позывным Паганель, надев камуфляж, поехала на войну, как бы вместо него.

Здесь перед нами символическое обручение со смертью, прямым текстом описанное в стихотворении «Персефона» (сборник «Русский космос»), героиня которого «зимой и летом/ носила тоненькие браслеты,/ серебряные, звенящие ветром,/ наматывала свои километры –/ самолётами, поездами и автостопом», а весной и осенью для этой воздушной, лёгкой на подъем героини начинался «ад… как будто отняли/ что-то, без чего она не была человеком» и где она «слушала только мёртвых,/ говорила исключительно с ними» и жаловалась Матери-Земле:

мамочка моя, зачем ты меня рожала,
в это горе горькое, в осиные жала,
в половину жизни и половину смерти…

Мать-Деметра ищет дочь и сокрушается о порче: смерти, проступающей сквозь её рождающую, животворящую плоть:

и мать её – зелёное плодородное поле –
не спит ночами, плачет от боли,
карта ада проступает у неё под кожей…

В поэме «Позывной «Паганель»» обыгрывается сказочный мотив девушки, ищущей суженного в потустороннем мире, Психеи, спустившейся за любимым в царство теней:

Я иду к тебе, истирая железные сапоги,
изгрызая железные караваи, и я сильней,
чем вот эта тьма, в которой не видно ни зги,
чем вот эта боль, где теряют любимейших на войне.

С темой обездоленности созвучен отказ от материнства, невозможность его посреди войны и смертей: «Хорошо, что я никогда не хотела детей… Облегчённо вздыхаю: я ж пустоцвет…» Однако добровольный отказ от личного во имя общерусского и во имя замены собой любимого не умаляет трагизма обездоленности:

О Господи, я так хочу быть чья-то,
Но я везде, на части я разъята
И холодна, как лед у камышей…

С другой стороны мы видим некое всеобъемлющее, над-личное материнство, почти звериную нежность к двадцатилетним «пацанам» («Где ваши мамки?.. Я – ваша мамка!..») и отождествление себя с извечной бабьей долей («я – русская баба, всехняя мать я»).

Господи, усыновить бы. Вот всех бы, всех.
Стать бы большой, до неба, и чтоб руками
всех заслонить.

Эти распахнутые, заслоняющие всех руки, эта разъятость, распятость на грани миров образует Крест. Горизонтальная его линия проходит между воинствующими сторонами: Харьков и Украина – родина по рождению, и Донбасс и Россия – родина по духу, для Анны – одно, и война воистину проходит сквозь её сердце:

Один мой город перемешивается
с грязью и кровью…
Второй город мой замерзает,
люди становятся льдом,
И я слышу от тех и других: поделом врагам,
поделом,
Тот, кто враг, – пусть, сука, кормит ворон.
Это война, и я посреди –
Прострелена с двух сторон.

Вертикальная линия креста проходит меж жизнью и смертью:

Мы – не живые, не мёртвые – нынче дежурим.
Ты под землёй, я сверху, но ты не бойся:
Вне жизни и смерти мы одного свойства.

Девочка-пацанка, так любившая «играть в войнушку» и «накликавшая» её своей судьбе и стране – «русский самурай», всехняя мать – для образа матери, однако, недостаточно спокойная, кажущаяся, по слову Захара Прилепина, «порой беспутной, порой взбалмошной», потерянная дочь родной земли, невеста, со свечой спускающаяся за женихом в царство мёртвых, и ещё – сестра всем воинам, разделяющая с ними суровый быт, не чурающаяся их окопных словечек… Девочка с кошкой. Дева. При ярко выраженной женственности и не менее яркой красоте Анны поэтический её образ предстает нам именно девой – хрупкой, бестелесной.

Из трагизма, кромешной депрессивности и, казалось бы, полного самоотрицания («воплощённой пустоты») вырастает новая позитивная сущность, новая миссия – летописца и поэта.

«Страшнее, чем искусство…» – вспомнили мы выше. У Анны, между прочим, есть ответ на расхожие афоризмы о музе, умолкающей перед пушками, и о невозможности поэзии после Освенцима – о том, что о самом страшном писать нельзя:

Это, кстати, к вопросу,
существует ли поэзия после,
существует ли поэзия возле.
Существует ли поэзия вовсе.

Ответ этот прост и утвердителен: он – не только в её поэзии, но и в самом её существовании. Перейдя черту, (не) пережив череду утрат, утвердившись в невозможности земной судьбы, оказываешься даже не перед выбором, а перед единственной возможностью – стать голосом, рассказом, «диктофоном», «памятью». Поэзия – не спасенье, поскольку личного спасенья, да и самой личности больше нет, есть лишь полное растворение в экзистенциональной миссии:

Назовём это служением: жизнь без крова,
Без семьи, без пристанищ.
Но когда я договорю последнее слово,
Меня не станет.

Вновь обретённая личная сущность изначально была заложена в судьбе и в фамилии – Долгарева. Рассказать о героях войны – живых и ушедших – это Долг, поскольку сами они о себе не расскажут, не считая свою «работу» подвигом:

И они действительно о себе не умели.
Потому я перестала быть женщиной, стала гобоем,
Пела о них, целовала их в лоб перед боем.
Но сила Слова – не только в рассказе, Слово становится оберегом:

Заговаривать, и отмолить,
и поспорить с войной:
Пусть с тобой никогда ничего
не случится плохого.

Война, Смерть, нередко называемая в стихах бранным эвфемизмом «эта дрянь», – вечный женский антагонист, подстерегающий тех, кого лирическая героиня хочет уберечь; её нужно отогнать, побороть, истребить.

Пускай она уходит, эта дрянь,
огромная космическая хтонь.
Уйди, от городов моих отстань,
моих любимых никогда не тронь…

(К слову, у бойцов, сражающихся с той же нечистью, отношение к ней спокойное и вполне обыденное – как к женщине, больше не таящей в себе никакой загадки: «Смерть, похожая на мою бывшую,/ стрельни мне последнюю сигарету».)

Так прорисовывается архетипическая пара – Смерть и Дева, – распространённый в европейском искусстве сюжет, обретший на русской почве новые образы, поскольку, в отличие от европейских языков, к примеру, немецкого, Смерть – женского рода. Именно её героиня вызывает сразиться на Калиновом мосту.

Смерть, ну давай уже, сунь своё жало?
Смерть ссыт и уходит, потому что я – Долгарева.

Смерть боится героини, потому что та сама – Смерть. Силой любви преобразив негативное в позитивное, пустоту – в смысл, она побеждает Смерть её же оружием:

Я – родная сестра смерти.
Я – русская мойра Атропос.
Я приношу своим мёртвым каллы и астры,
И чернота меркнет.

Две Смерти борются. И ещё: две Войны. Недаром Анна названа живым символом Донбасса. У Войны, опять-таки, вопреки расхожей формуле, есть женское лицо, и оно двойное. На уровне образов это великолепно показано в рок-опере «Жанна д’Арк», созданной в среде ролевого движения, к которому раньше принадлежала и Анна Долгарева (произведение периодически ставится в разных театрах России, хотя по своему классическому уровню заслуживает более широкого признания и достойной постановки). Здесь в качестве аллегорического персонажа выступает Столетняя Война – женский монстр, ступающий по трупам на поле битвы, – воплощение нескончаемой, ненасытной войны ради наживы – «цель мародёров и купцов, наследство детям от отцов». Ей противостоит Жанна-Дева, война праведная, война во имя завершения бойни. Столетняя Война хохочет: «Прекрасна легенда о Деве и Битве, что кормит глупцов от Фуа до Кале…» Но сколько бы она ни длилась в конкретном историческом времени, сто лет или восемь – Дева побеждает Столетнюю Войну – «не мечом – а лилией в щите» (М. Цветаева).

«Смерть, где твоё жало?..»

Один из авторов рок-оперы и первый исполнитель роли Столетней Войны Лора Бочарова так выразилась о поэтическом образе Анны Долгаревой: «Она хороша как Жанна для русской армии (или не Жанна, а любой иной поддерживающий женский дух). Женщины могут такое, что рядовому не снилось!»

Третий женский образ в архетипической триаде – главный для военной поэзии Анны, это образ Матери. Это Земля, Родина, «мама моя Россия». То, ради чего и совершается битва, ради чего стоит шагнуть в вечность.

Так вот: сквозь листья серого дождя
Видна Россия от конца до края,
И человек, её запоминая,
В свет невечерний смотрит, уходя.

Автор: Тамара Котрикадзе