Все разломы в стране происходили под разговоры про касты

Андрей Рудалев отвечает Дмитрию Орехову, рассуждавшему об опасности субпассионарного «взрыва».

Ценности высших каст в свое время соорудили крест как орудие казни и средство защиты существующих ценностей, на которые покусился представитель низших каст. Казначей Иуда Искариот, ощутивший свою принадлежность к высшей касте, предал после того, как его система ценностей содрогнулась от бессмысленного, на его взгляд, расходования бесценного мира.

Иуда Искариот, иллюстрация: pravmir.ru

Схожим образом предают и позже, например, в силу того, что не полились потенциальные реки баварского пива, а ведь так легко было их повернуть на восток, в «бессмысленную» российскую бескрайность, и приобщить к цивилизации, пошукать и здесь на предмет «высших каст».

Наверное, можно открыть секрет, что нет никаких бараков-каст, по которым можно было бы распределить людей. По крайней мере, эта тема перестала быть актуальной последние две тысячи лет. Именно тогда эти ветхие ризы кастового деления и были отравлены в утиль.

Любой грешник может стать праведником, и наоборот, праведник – грехопасть. Первые могут стать последними, а последние первыми. Монах – «брахман» – одновременно и «кшатрий», потому как воин Христов, и «шудр», потому как может избрать подвижнический путь, сопряженный с юродством, стать тем самым последним и презираемым. Именно это чудо христианства, преобразившее человека, стало основой отечественной цивилизации. Освободило оно в том числе и от кастового деления.

Так уж получилось, что рассуждения по поводу высших и низших применительно к людям на отечественной почве являлись провозвестниками расколов и больших потрясений. Именно этой логикой руководствовались условные «высшие касты», когда под занавес XX века крушили страну. Ход был прост: весь советский период был объявлен грехопадшим и торжеством быдла, якобы происходило уничтожение генетического потенциала нации и производились бесконечные шариковы и прочее генетическое отребье.

Подобный взгляд превалирует и сейчас, закрепляя множественные стереотипы: белая армия – сливки общества, аристократы и покорители Индии духа, красная – дикий, агрессивный ко всему возвышенному и духовному сброд. Кастовые кандалы – они такие. Выковываются из предрассудков, стереотипов, и все это помножено на прагматику, ведь согласитесь, очень удобно всем присвоить соответствующий номер и выдать поведенческий регламент.

Подобное разделение на «касты» стало отмычкой, производящей разломы. Они и происходили под лозунгами возрождения нравственности, духовности, что обязательно станет антидотом от тотального царства Хама, в топи которого погрузилась Россия. Так пели перестроечные сладкопевцы, завораживая массы, которые они вели к высшему божеству по имени Рынок.

Массы и взалкали этой духовности, готовы были встревать в политику и производить рецепты спасения и преображения цивилизации. Они были готовы терпеть любые бытовые неурядицы, стоять в очередях, потому как все эти временные терзания были средством достижения высшей цели. Готовы были доказать, что они никакие не люмпены, не быдло, а гордые люди гордой страны, чтобы ни говорили перестроечные архитекторы. А они нашептывали и именно про те самые касты, и про тотальное торжество низших. Тогда же и убедили, что вместо идеологии должна быть одна пустота, потому как от нее все зло. Пустота же якобы призвана быть средством обуздания низших, которые увидят в ней свои отражения и выберут то, что им по нраву, и будут довольны, будто супермаркет посетили.

В перестроечные годы была популярной аналогия с сорока годами, в течение которых Моисей водил свой народ по пустыне, чтобы «вымерли те, кто помнил рабство». Утверждалось, что схожим образом необходимо поступать с «совком», «красным человеком». Так, к примеру, рассуждал в те годы Булат Окуджава.

Но особенно старался представитель «высшей касты» перестроечный идеолог Александр Яковлев. Ему везде мерещился зловещий призрак люмпена, который, по его мнению, восторжествовал в советской системе: «Политика большевизации страны существенно продвинула люмпенизацию во всех социальных слоях и категориях». Большевик у него стоял в одном синонимическом ряду с люмпеном, фашистом.

Яковлев утверждал, что люмпен-большевик – что ваш Шариков, производит «ужас и ложь, террор и лихоимство, беспредельность извращения человечности». «Люмпенизированная идеология» привела к повсеместному кризису. Тот же Чернобыль (символом этой трагедии тогда активно спекулировали) показал «разрушительную сущность системы». Он произошел из-за «люмпенизированных инженеров и люмпенизированного руководства», которые, дескать, были отучены от самостоятельности и чувства ответственности. Никакой духовности у них не было.

Объявлялось, что люмпенизация произошла повсеместно: в науке, в общественной мысли, руководстве – те самые многочисленные чернобыли. Это рак, расползающийся по общественному организму, и с этим «монстром» необходимо вести смертельный бой, пока он не изничтожил страну. Тот же Окуджава говорил об обывателе, набравшим силу и дорвавшемся до власти.

Тема люмпена и люмпенизации была чрезвычайно популярной в СМИ. Утверждалось, что в советском обществе степень люмпенизации «достигла невероятной величины» и уже «входит в нашу генную природу». Сам люмпен пребывает на грани бешенства и находится в страхе от проводимых реформ. Логика понятна: формировались новые элиты, поэтому необходимо было демонизировать прежние. Не случайно понятия «гегемон» и «люмпен» стали употребляться в синонимическом контексте. Постепенно подводили к знаку равенства между советским человеком и люмпеном, представляли его в качестве агрессивной посредственности.

Все это стало в те годы оружием пропаганды, призванной разобщить и кого надо демонизировать. Но самое главное: то оружие было направлено на то, чтобы выпотрошить человеческую сущность, лишить ее возможности чуда. Лозунг «кто был ничем, тот станет всем» заменили на «шудры»: знайте свой шесток, когда победим «совка», произведем новую иерархию, новые высшие касты, тогда и будет понятно, кто есть кто. Записали тебя в низкие – то не высовывайся, ты обречен на это, потому как вовремя не подсуетился, не вытравил из себя «раба», не принял иерархию новых высших ценностей…

Тогда, в годы разлома и последующей смуты, много говорили про быдло и низшие касты, сейчас схожие речи можно слышать. Только после революции 17-го не было подобной терминологии, как и после того события, от которого ведется современное летоисчисление. Потому как с ними связано преображение человеческой природы, ее революция.

Кстати, президент Путин, говоря об огромном демографическом уроне, который понесла Россия в XX веке, а также о двух катастрофических распадах страны, упустил, что все эти трагедии: и февральская революция 17-го, после которой страна должна была превратиться в мелкую крошку, и перестройка – шли сверху и были делом рук «высших каст».

Всякий раз объявлялся тот самый «казначей», шокированный тем, что драгоценное расходуется впустую, и начинал деятельно утверждать, что бы было правильно все это для сохранности прибрать к рукам. Высшие это касты были или низшие? Первые или последние? Или все-таки Бог с сатаной борется, а поле битвы – известно где?..

Необходимо говорить не про рамки касты, а о способности к отражению красоты, о чем писали и Отцы Церкви, вписанности в нечто многим большее, чем сам человек, к тому, что и его делает светоносным. Вот автор-рассказчик в рассказе Василия Шукшина любуется деревенским парнем по прозвищу Лобастый и рассуждает: «Я вдруг ужасаюсь его нечеловеческому терпению, выносливости. И понимаю, что это – не им одним нажито, такими были его отец, дед… Это – вековое». О кастах ли тут речь, о высших или низших? Или о чем-то много большем?..

Это зеркало векового и сейчас необходимо увидеть в человеке. В человеке, приобщенном к чуду, а не с биркой касты на груди.