Умер поэт Анатолий Найман

Анатолий Генрихович Найман был…

Всякий раз трудно использовать глаголы в прошедшем времени. Они несут в себе горечь. Для глаголов настоящего и будущего – ещё не настал час. Умер поэт, поэтому надо быть максимально точным в словах.

Анатолий Генрихович Найман был въедливо точным и аккуратным. Мне кажется, это шло у него не только от осознания своей роли в истории страны и её культуры, но и от внутренней честности (перед собою и миром), понимания таких вещей, как “традиция” и “гармония” в искусстве и жизни, и, наконец, приверженности совершенно особенному англоманскому стилю.

В то время как иные его сверстники и коллеги становились полонофилами, франкофилами, американофилами (надо же было как-то дистанцироваться от советской реальности), он предпочёл Англию. Это тоже показательно. И выразительно. И в какой-то мере созвучно петербургскому менталитету.

У Наймана есть книжка (о, пошли глаголы в настоящем времени!) – «Оксфорд, ЦПКиО»: в ней много о чём рассказывается, но начинаются и идут красной нитью через всё повествование размеренность и расчерченность английской жизни, где всё предельно понятно и никаких вопросов быть не может. Как было сто, и двести, и триста лет назад, так будет (!) и через сто, и двести, и триста лет в будущем. Это и называется – традиция.

Один из учеников Анны Андреевны Ахматовой, он отлично понимал, насколько важна эта нерушимая связь между прошлым и будущим. И нёс в себе эту связь. И старался не быть сломанным телефоном (помните эту детскую игру?): если у него что-то спрашивали, он старался ответить точно, не соврав ни в одной детали; если ж возникала такая опасность и возможность искажения, предпочитал вообще уходить от вопроса. Потому что неверная информация порождает губительный хаос. А хаос – прямой враг традиции, гармоничности и расчерченности.

Начал-то путь я улицей, оказалось – аллеей,

в ряд тополя и липы, дубов семья.

Мастер ландшафта без швов и заплат их склеил

с прудом в конце, и над водой скамья.

Собственно говоря, и всё. Остальное пьесе.

Русская бессюжетность, с маетой суета.

Пригород. За деревьями не видно леса.

Названье «Родные места», жанр – мечта.

Я – проходной персонаж. Побежал за хлебом.

Суп на огне. Выскочил без ключа.

Улица, то бишь аллея, – земля под небом.

Возвращаться некуда. Итог – ничья.

Я видел Анатолия Генриховича единственный раз в жизни – на вечере памяти Леонида Губанова. Он был сама строгость и выдержанность, поэзия и вдохновение. Тогда во мне не нашлось решимости подойти и хотя бы поблагодарить его за стихи, прозу и вообще за всё на свете. А мой друг и коллега Дмитрий Ларионов нашёл в себе все необходимые качества и подошёл к Найману. Они коротко поговорили и после, когда Ларионов отъехал уже в Нижний Новгород, списывались.

И – я всё это пишу, чтобы лишний раз подчеркнуть въедливость и точность поэта – Найману пришло письмо, после которого тот разразился целой статьёй, в предисловии которой значилось следующее: «После моего недавнего выступления на литературном вечере ко мне обратился слушатель с вопросом о месте мифологии в творчестве поэта. Я стал отвечать и почувствовал, что тема выходит за рамки частной переписки. Так что, отправляя ему этот сравнительно подробный очерк, я одновременно передал текст и “Арзамасу”…» Чтобы ответить молодому поэту, старший вышел за рамки личной переписки и, углубляясь в детали, написал статью «Про миф». «Во всём мне хочется дойти до самой сути…» – этой пастернаковской сентенцией тоже можно охарактеризовать Наймана.

Статья же касалась, естественно, Ахматовой. По-другому и быть не могло. Но эта история навела меня на мысли. Каждый из учеников Анны Андреевны, помимо каких-то хитростей при написании стихов, вобрал в себя нечто незримое, что та транслировала им: Иосиф Бродский научился принимать судьбу и делать из свалившихся на голову удач и поражений – биографию; Евгений Рейн – как никто другой умеет “ставить пластинки”; Дмитрий Бобышев – избирательно памятлив; а Анатолий Найман – умел держать царственную осанку.

Мне нравится, как в одном из своих очерков (кажется, он назывался «Про корни») Анатолий Генрихович аккуратно (пусть и с лёгким ироничным и снобистским налётом) дистанцируется от сверстников:

«Меня спрашивают: “Ты с какого года?” Я говорю: “С 1936-го”. “О, мы почти ровесники, я с 1937-го”. А ты переживи этот 1936-й – испанскую войну, берлинскую Олимпиаду, сталинскую Конституцию, начни первую половину 1937-го, тогда мы с тобой поговорим, ровесник…»

Казалось бы, разница – год. Но для Наймана – это большой временной промежуток. Может быть, потому, что тогда и было Большое Время (именно так – с заглавных букв)? А может, дело в чём-то ещё. Есть у поэта стихотворение с характерным названием – «Точное время». Вот в нём что-то такое проступает: и царственная осанка, и понимание России, и фиксация на хроносе и топосе. Всё это и объясняет Анатолия Генриховича:

В два запело дрезины стрекозиное тельце.

Трехчасовой на Тагил взвыл с опозданьем на

час. Через час басами ныли с товарным рельсы.

Вихри железа ночью слушал я вместо сна.

 

Так-то себя кромсает русское дикое время,

в черный рудник срываясь. Но расстилается снег,

словно в клеть из избы свет сочится под дверью

и конь простора не ворон оказывается, а гнед.

 

Несколько мест на земле столь неподвижно-бедных

есть, что есть ли они, зависит, как посмотреть:

не отличить в Приуралье степь от степей подземных,

Млечный Путь вытекает из тех же ключей, что Исеть.

 

Всхрапывая и артачась, дикое скачет время.

На чернозем и уголь мертвый ложится снег.

Россия, ваше сиятельство, лед, а под ним чужеземье,

и по нему шатается тень, куст, человек.

 

А что кровь прикипела, это другое дело –

зла любовь: кого выбрать, не прикажешь любви –

если, тем паче, этот окоем черно-белый,

сферам общий обеим, с детства носишь в крови.

Его литературное влияние идёт давно и по самым разным фронтам. Постакмеистическая волна, поднятая “ахматовскими сиротами”, не утихает до сих пор. Выпущенная в 1983 году «Фламенка» (один из самых известных средневековых романов) в переводе Анатолия Генриховича сильно повлияла на Орден куртуазных маньеристов и даже отчасти породила его. Так, по крайней мере, говорил Великий Приор Андрей Добрынин. Наконец, я знаю дюжину молодых поэтов (взять хоть того же Дмитрия Ларионова), для которых Найман – один из заповедных небожителей, к текстам которых в часы мучительных раздумий они припадают.

Что касается переводов, нельзя не вспомнить смешной эпизод из ещё ленинградской жизни. Однажды Найману с Бродским дали перевести несколько стихотворений Умберто Сабы. Прошло время. Прошло много времени. И вот Александр Иванович Бродский звонит Найману:

– Вы перевели?

– Да, заканчиваю.

– А мой идиот ещё не брался.

– Знаете, он за это время написал несколько стихотворений, одно часто мешает другому.

– Какие стихотворения? Кому они нужны? Скажите ему, что срок сдачи прошёл, хоть что-нибудь скажите…

– Почему вы думаете, что мои слова на него произведут впечатление?

На что Александр Иванович ответил:

– Он презирает вас меньше других.

Этот эпизод многое говорит обо всех его участниках. Но больше всего, мне кажется, о Наймане. Его невозможно презирать или ненавидеть. Не любить – пожалуй. Спокойно относиться – тоже. И любить, и восхищаться – тем более. А вот испытывать сильные отрицательные чувства – вряд ли.

Его стихи – немного холодны. Нет, не так, пусть лучше будет другое краткое прилагательное – прохладны. Размеренность и расчерченность не предполагают выхода за рамки и эксперимента (они Найману и не были нужны). Но обязывают поэта процеживать увиденные или выдуманные образы через сито традиции. Сколько было стихов о поцелуях-лобзаниях и сколько было мотыльков, букашек, бабочек в стихах – казалось, написать что-то, используя сразу и то и другое, невозможно. Но поэт соединял два заезженных образа в один – и случалось маленькое чудо:

Мотылька губной помады

на рубашке на плече

не прихлопывай, не надо,

не споласкивай в ручье.

 

А войди с ним, глаз не пряча,

в дверь, где прошлое прожил,

в обворованную дачу,

в развалившийся режим.

 

Встань под сводами пропорций

чистых – вспомни, однолюб,

как возвёл ты и испортил

жизнь, не красившую губ.

 

И зрачком в зрачок подруги

немигающим упрись

так, чтоб медленные струи,

скорбь смывая, полились.

Его последняя книга «Выход» (2020) была напечатана в новой поэтической серии издательства «ОГИ». В ней собраны стихи последних лет, что само по себе не может не впечатлять. Найману за восемьдесят, а он продолжает сочинять! И дело не в пресловутых здравии и крепкой памяти, а в биении жизни и неистребимом желании складывать слова в строчки, а строчки в стихи. И главное – получалось восхитительно:

Начал-то путь я улицей, оказалось – аллеей,

в ряд тополя и липы, дубов семья.

Мастер ландшафта без швов и заплат их склеил

с прудом в конце, и над водой скамья.

 

Собственно говоря, и всё. Остальное пьесе.

Русская бессюжетность, с маетой суета.

Пригород. За деревьями не видно леса.

Названье «Родные места», жанр – мечта.

 

Я – проходной персонаж. Побежал за хлебом.

Суп на огне. Выскочил без ключа.

Улица, то бишь аллея, – земля под небом.

Возвращаться некуда. Итог – ничья.

Что же случилось с поэтом? Анатолий Генрихович начал выступать с докладом на ахматовско-мандельштамовской конференции «Страх и муза» в Высшей школе экономики. Но не успел толком сказать своего слова: у него случился обширный инсульт. Поэта увезли в больницу. Но в ночь с 20 на 21 января он отошёл в мир иной.

В иной мир, где и Мандельштам, и Ахматова, и Бродский – и много кто ещё. Уверен, там интереснейшая компания собралась.

Покойтесь с миром Анатолий Генрихович! Тогда не подошёл, но сейчас признаюсь Вам в любви и глубоком уважении.