Пока украинские власти принимают очередной закон об ужесточении мобилизации, солдаты ВСУ, взятые в плен на авдеевском направлении, переосмысливают свою жизнь

Нас – участников Школы военкора – делят на группы по пять человек. На группу – одна камера. В помещении, куда приведут пленных, ожидание длится долго. По мелким деталям обстановки можно составить себе представление о тех, с кем мы будем говорить. Будут они говорить нам правду или начнут изворачиваться, лгать? Бояться нас – или ненавидеть? Обычно интервью строится на доверии. Тут же его не может быть изначально. Нахожу в помещении журнал с кроссвордами, листаю. Вот один – полностью разгаданный. Кроме одного слова. Родина? 

Виталий Цалко

ОНИ ТАМ СИДЯТ, А УМИРАТЬ – НАМ

Заводят первого. Высокий, с бритой головой. Синяя роба, взгляд в пол. Заметно нервничает.

– Цалко Виталий Станиславович, – представляется он. – 12 декабря 1992 года рождения. 

Виталий родился в городе Желтые Воды, затем его семья переехала в Кривой Рог. Мобилизован 28 февраля 2022 года – служил в 17-й танковой бригаде.

– Повестка пришла – пошёл, – говорит пленный. – Заступал на КПП, в наряды ходил. А в январе 2024 года меня перевели в 53-ю. Всё очень быстро случилось: перевели, обучили, закинули…

Именно подразделения 53-й механизированной бригады ВСУ бежали из Авдеевки первыми. Некоторые подразделения так и не получили приказ на отход – их просто бросили на произвол судьбы. Так произошло и с Цалко.

– На позиции были мы. Посёлок Северное. Шесть дней мы там побыли. Без связи. За нами никто не приходил, не знаю, – во взгляде пленного какая-то детская растерянность. – Мы вышли на точку эвакуации, а там русские были.

Это случилось 28 февраля – ровно два года Виталий отслужил в ВСУ. Немалый срок.

– Как начался Майдан, помните? – захожу издалека. – Какие у вас тогда были настроения? Чувствовали дух перемен?

– Нет, я тогда в России был. В Саратовской области жил – в Энгельсе. Потом начался этот Майдан, мне сказали: «У вас там что-то происходит». И я уехал домой.

– И как вы тогда это всё для себя трактовали?

– Я не знаю, – чуть слышно отвечает пленный.

– Может, украинские власти где-то совершили ошибку?

– Я не знаю, наверное, – говорит Цалко, пожимая плечами.

– Тогда ещё, на Майдане, все кричали, что хотят в Европу. А вы разделяли это желание?

– Да нет, я как-то… Я в России работал – сварщиком. Несколько месяцев. Я не знаю – мне нравилось. Работал, всё хорошо было.

Мать растила Виталия одна. Она, по его словам, – патриот Украины.

– Почему же вы тогда вернулись – из-за мамы?

– Наверное, – отвечает пленный.

Второй по популярности ответ после «не знаю». Глаз собеседник не поднимает, отвечает коротко. «Я не убивал», «ходил на КПП», «повестка пришла – пошёл», – эти мантры заучены им наизусть.

«Не помнит, не знает» Виталий, что случилось 2 мая 2014 в Одессе, в Доме профсоюзов, и что происходило в тот год в Донбассе. «Ничего не слышал» про иностранных наёмников в ВСУ. Азовцев видел только здесь, в колонии, и они произвели на него «немыслимое впечатление». О русских пленных, к которым украинцы часто проявляют звериную жестокость, он тоже «не слышал». «Рассказывали», – неохотно говорит Виталий о том, как им простреливают колени. 

Единственный раз на лице пленного проступает улыбка. Он с легким кокетством вспоминает, как получил первую зарплату в России – 30 тысяч рублей, купил дорогую мобилу. Вспоминает, как мама, которая в детстве учила «не врать», сказала, что нужно защищать город – когда в Кривом Роге появились военные машины, противотанковые ежи и прочая атрибутика, а с экранов ТВ лилась антироссийская пропаганда.

В русском плену, по словам Цалко, кормят хорошо, не обижают. Да и у нас не допрос – стараюсь говорить помягче:

– Разное говорят про украинскую армию. Например, про европейские ценности, пропаганду гомосексуальных отношений среди солдат. Это слухи или действительно имеет место быть?

Пленный пожимает плечами. Стул, на котором он сидит, – как будто мал для него.

– Я не знаю, наверное.

– Вы не видели такого среди своих сослуживцев?

– Да не знаю я, – пальцы, сжатые в кулак, ходят ходуном. Виталий обхватывает кулак другой ладонью, решительно отвечает: – Нет, я не видел.

– В вашем подразделении в основном были люди, которые сами хотели воевать?

– Вообще никто не хочет воевать, – тихо говорит пленный.

Он уверяет, что выполнял свои обязанности на службе из-за страха наказания. 

– Как думаете, ваша мама бы вами гордилась? 

Цалко опять пожимает плечами. 

– Что, по-вашему, вы должны были сделать, чтобы она гордилась вами?

– Ну не знаю. Жить честно, нормально. Как все люди живут.

У Виталия есть брат, он живет в России. Связь до плена они поддерживали через мать. В то же время с ней у брата, по мнению Цалко, отношения «не очень».

– Брат на своей стоит позиции, мама – на своей.

– А вы?

– Да я… Вообще, я не сторонник, – бормочет пленный. – Я против войны. 

– Ваш брат в России, а вы – на другой стороне. Не кажется, что это такая история Каина и Авеля?

– Я не знаю. Так получилось как-то. Он остался…

– Не думаете, что он сделал правильный выбор? 

– Думаю.

По словам Виталия, для него лично выбор – сейчас самое сложное. 

– Переживаю, что вернусь и меня опять отправят на войну, – признается он.

– А если забрать мать, перевезти куда-то, уехать?

Виталий молчит. Ранее он говорил моим коллегам, что надеется на обмен. Что вернулся бы – каким бы ни был Кривой Рог сейчас. Что он не сам принимал решения в своей жизни. Что хочет проснуться – «и чтоб не было войны».

– Вы просто хотите пересидеть плен, вернуться к себе – и там вы будете говорить совсем другое?

Виталий впервые смотрит мне в глаза. «А что… Какие слова нужны», – бормочет он еле слышно.

– Чем бы вы занимались, если бы не война?

– Да-а… Не знаю. Дом, работа, работа, дом…

Сварщиком на заводе в Кривом Роге Цалко получал 15 тысяч гривен. В 53-й бригаде ВСУ ему обещали сотку. Вот только этих денег пленный, как он говорит, не получал. Но если и воевал за идею, мне он об этом не скажет. Позже найду две его страницы «ВКонтакте». На одной – много фото бойцовых собак, цитаты 2010 года вроде «Не указывайте, что мне делать – и я не скажу, куда вам идти». На другой записи обновлялись до января 2022 года. «Выноси попить! – Не, меня загонят… (простой пацан с обычного двора)», – написано в статусе. В улыбчивом парне на фото трудно будет узнать того, кто сидит передо мной.

– Ваши командиры оставили вас – и вы в плену. Как вы оцениваете такое их отношение к людям – как к мясу на убой? Вы согласны, что это так?

– Конечно. Я не понимаю, как так можно вообще.

– Многие люди оказались брошены своими командирами?

– Точно.

– А как относитесь к тезису о войне «до последнего украинца»?

– Не знаю, не знаю, – кулаки опять жестко зафиксированы. 

На несколько секунд повисает тишина. Тяжёлая как броня. Неживая – как этот разговор.

– Что вы на самом деле думаете? – спрашиваю, не надеясь особенно на ответ.

Виталий поднимает глаза.

– То, что они сидят там…, – подбирает он цензурные слова. – До последнего… украинца…

– А умирать вам?

– А умирать нам.

Алексей Борсук

НЕ ПОМНЮ ДЕТСТВО

Второй собеседник – маленького роста. Он более подвижный, мимика поживее. Из-под робы выглядывает красный с синим свитер.

– Борсук Алексей Владимирович, – рапортует он. – Двенадцатое ноль первое 1986. Днепропетровская область, поселок Покровское. 

Как и Цалко, с 2022 года Алексей служил в 17-й отдельной танковой бригаде (часть – А-32/83), затем его перевели в другую – номер он не назвал. 12 февраля Борсука взяли в плен на авдеевском направлении. Разведён, рос без отца, мать – инвалид, три племянника на обеспечении. Срочную службу не служил. Работал кузнецом, сварщиком.

– Пошёл в армию по повестке? Добровольцем? 

– Можно сказать и так, да.

– Добровольцем? 

– Нет, не добровольцем.

Скрываться от мобилизации, по словам пленного, было бесполезно. После двух лет службы в 17-й бригаде в другой он пробыл «полторы-две недели» – после двухнедельной переподготовки на полигоне. Как утверждает Борсук, готовили не иностранные специалисты – «такой возможности не предоставляли». Он легко соглашается с тем, что власти Украины накачивают население ненавистью к русским – через телевидение и другие каналы: «народ – запуганный, уставший». В России же Борсук никогда не был.

– А как ты считаешь, ты сейчас в России находишься? – спрашивает его участник Школы военкора Андрей Журавлев.

– Да.

– То есть ты поддерживаешь ЛНР и ДНР как часть Российской Федерации?

– Ну естественно, да.

– Не боишься после таких заявлений возвращаться домой? Тем более ты из Днепропетровска, там большая националистическая группировка. Не боишься, что плохо придется тебе, маме твоей, если кто-то там это услышит?

– Ну поймите правильно: мать есть мать, – потупив взгляд, отвечает Борсук.

Пленный уверен: проблемы дома, если вернётся, у него будут «в любом случае». Спрашиваем, убивал ли он людей.

– Никак нет. Я перед людьми и перед Богом чист. У меня на руках крови нет. Я в этом уверен, – говорит он с вызовом.

В 2014 году в Покровском, где родился Борсук, стоял националистический батальон. Но наш собеседник об этом говорить не хочет. 

– Наслышан был, да. Посты там были, всё такое.

– Посты были разные, а там стоял именно батальон «Правого сектора»*. Что ваши близкие об этом говорили? Они нормально там с ними жили, сосуществовали? – спрашивает донецкая журналистка Анна Жерденовская, которая тогда была в Покровском проездом.

– Как бы жалоб не было. А так, если взять 2014-2015 годы, никому в голову не приходило, что дойдёт до такого, – говорит Алексей. – Просто жили, и всё.

Мой черёд задавать вопросы. Вспоминается: именно с Авдеевки велись обстрелы по Донецку – многолетние, упорные.

– Я не знаю, честно, что откуда велось, – уверяет Борсук. – Нас вывезли, вывезли – и всё. Куда, что… Если честно, я до сих пор не могу правильно понимать это направление.

– А какие у вас были функции, что вы делали?

– Посидеть сутки-двое и всё…

– То есть вы тоже сидели на КПП и не брали даже оружия в руки? – надо же, как похожа эта история на предыдущую.

Мой собеседник нервничает. 

– Нас привезли где-то в район КПП, вечером, уже темно было, – сумбурно рассказывает он. – Сдался в плен.

– Вы сдались в плен, когда все сослуживцы погибли? 

– Нет, возможно, кто-то живой ещё может быть.

Происходило всё, по словам Борсука, очень быстро.

– А среди ваших сослуживцев были люди идейные, которые хотели воевать?

– Я вам скажу честно, что я абсолютно ребят таких не знаю, – отвечает Алексей. – Не знаю никого из них, даже ни по имени, ни по отчеству не помню. Только позывные – и то я их уже позабыл.

Спрашиваю, кто для него герой. Какие литературные или исторические персонажи нравились.

– Не знаю. Я даже толком детство своё не помню.

– У каждого было детство. Кто для вас был героем? 

– Не знаю, – решительно мотает головой Борсук. – Не знаю, честно. Мне сейчас не до этого.

– А когда был Майдан, а задолго до этого начали восхвалять Бандеру, а потом появилась «Небесная сотня»… К этим личностям вы как относитесь?

– Не знаю даже, я просто живу, и я не фанат и не идол какой-то, – подбирает слова пленный. – Живу, да и всё. Я теперь просто привык доверять, скажем так, своим целям, а не «наслышанным».

– Какой вывод вы делаете, куда всё это движется? 

– В никуда, скажем так.

– В никуда для Украины? Может, украинские власти совершили какую-то ошибку?

– Я не знаю. Я не политик, я в этом не разбираюсь – я просто солдат, – отвечает Алексей. – Страдает народ…

Мой собеседник, конечно, хочет домой. По его словам – чтобы забрать мать. В Россию…

Саратовский журналист Всеволод Колобродов задает Алексею вопрос, который он задаёт всем: про события 2 мая в Одессе. Вот только и Борсук об этом якобы ничего не знает.

– В России все хорошо помнят, а украинцы почему-то нет – это какая-то коллективная амнезия? 

– Да не, я не знаю, шо там, может, что-то и происходило, – выкручивается Борсук. – Я же вам говорю: в 14-15 году до нас это всё в основном не доходило. То есть, не верил.

– А когда случился Майдан, у вас какой был настрой? – продолжаю я диалог.

– Я просто работал. Работал с россиянами, несколько человек приехали с России, с Подмосковья.

Алексея и самого приглашали на работу в нашу страну. 

– Но потом таможню закрыли, это было невозможно, – говорит он.

– Вас как-то изменил плен?

– Конечно, изменил. Надо…. Оставаться самим собой и не верить никому.

– Но если оставаться самим собой, то вы останетесь украинским военным, который убивал русских? – уточняю я. 

– Да нет. Я уже сказал: я не убивал, всё. С меня достаточно.

Чувствую, сколько ненависти в этом человеке. Как бы он вёл себя, если поменять нас местами? Или всё же боль это, а не ненависть…

– Тогда кто вы, каким собой вы хотите оставаться?

– Просто рабочим человеком, спокойно жить.

Время на общение вышло. Следующий.

Юрий Редько

ДУМАЛ – НЕ ВЫЖИВУ

Юрий Редько – из Волынской области. Родился 26 мая 1996 года. Служил в пограничных войсках (отряд 99/71). Затем был переведен в отделение быстрого реагирования 110-й механизированной бригады. Ботинки – побитые жизнью, лицо – красное от солнца.

– Из Волынской области мы выехали 19 января, под Авдеевку я попал 2 или 4 февраля, – вспоминает он. – Так точно, пехотинцем. Стрелком. У нас не было тяжёлого вооружения кроме РПК (ручной пулемёт Калашникова. – Авт.). Только автоматы и несколько беспилотников.

– Кто должен прийти к власти на Украине, чтобы всё откатилось назад, насколько это возможно? – спрашиваю его.

– Ну видите, сейчас власть не меняется. Должны были выборы быть. Но, насколько я знаю, их не было – или не будет выборов, – рассуждает Юрий. – А чтобы кто-то пришёл… Ну я не знаю даже. У нас, когда выбирали Зеленского, все думали, что если выбрать человека не с политическим прошлым, то что-то поменяется. Но система сломала человека. 

Редько отрицает, что сам голосовал за Зеленского.

– Вам не кажется, что украинцы для него просто расходный материал?

– Да, с тех пор, как я попал на фронт, такое чувство есть, – соглашается пленный. – Столько людей, без вести пропавших… Вот я попал в плен – все говорят, что нет обмена. Российская сторона говорит, что украинцы не хотят договариваться.

Юрий более открыт, чем предыдущие собеседники. Он самый молодой из них, но достаточно образованный и, наверное, неплохой человек. Ему единственному хочется верить.

– Как воспринимали наших бойцов на фронте? Каким противником был русский солдат для вас?

– В первую очередь, человеком. Я видел, что есть люди, которые защищают… И мы, которые защищаем, – отвечает Юрий. – Такого не было, чтоб я чувствовал ненависть к людям или что-то такое. Когда меня брали в плен, ко мне очень хорошо относились – дали кушать, никто не бил меня. Относились по-человечески. Хотя я думал, что я там не выживу.

– Первый раз, наверное, убивать человека тяжело?

– Я не убивал. Я попал в плен. Десять дней был на фронте. У меня был перевод, десять дней, и…

– Десять дней на фронте? – переспрашиваю.

– Да, – на мгновение пленный закрылся, как остальные, заиграл желваками.

– Есть такой стереотип, что плен – это позор. Не думаете ли вы, что когда вернетесь, к вам будет такое отношение? Будут прессовать?

– Почему-то я думаю, что так и будет. Будет почти сто процентов, – обречённо говорит Юрий. – Ну потому что да, говорят, что плен – это позор. Это так. Не знаю. Это сложно, наверное, немножко.

Парень надеется, что дома его ждёт девушка. Хочет жениться, «когда закончится война».

– Ты же понимаешь, что как домой вернёшься, тебя опять воевать отправят?

– Но если по Женевской конвенции, так нельзя, – замечает пленный.

– Скажи, а ты вообще веришь, что украинские власти её соблюдают? 

– Ну я надеюсь на это.

В конвенции об обращении с военнопленными, подписанной в Женеве 12 августа 1949 года, действительно есть Статья 117, в которой сказано: «Ни один репатриированный не может быть использован на действительной военной службе». Вот только если заглянуть в украинские СМИ, юристы там поют соловьём: «Законодательством не предусмотрено каких-то исключений. Лицо, вернувшееся из плена, является военнослужащим – никто с военной службы их не увольнял».

– Ну может, они в соответствии со своим желанием поступают, – неуверенно говорит пленный.

– До того, как тебя забрали, ты интересовался политической обстановкой в стране, читал что-то?

– Ну так. Я читал и украинские каналы, и некоторые российские. И те, что не нравятся ни украинским, ни российским властям. Шария, например.

По мнению Редько, на Украине сейчас нет свободы слова. Все оппозиционные паблики, журналисты, не разделяющие политику властей, оказываются под запретом.

– Слышал про «призрак Киева»? – спрашивает Юрия журналист Колобродов.

– Да, я слышал.

– А куда он летел? 

– Ну это был не один человек – это был коллектив. Там просто сделали как… Это как Павлик Морозов в советское время, – говорит пленный.

Время закончилось, его уводят. Остаётся гадать, причём тут Павлик. Пожалуй, роднит эти две истории их фейковая природа. «Призрак Киева» – легенда, возникшая на той стороне в начале спецоперации, про украинского лётчика-аса, который якобы за первые 30 часов СВО сбил шесть российских самолетов «в боях за Киев». Подтверждений она не получила, и даже украинские и заукраинские «эксперты» позже признали, что это фейк для поднятия боевого духа вэсэушников. 

Павлик Морозов (1918–1932) же был реальной личностью – советского школьника прославляли как героя-пионера, противостоявшего кулачеству и расхищению социалистической собственности. Мол, дал показания против своего отца – и был убит. Вот только до сих пор идут споры о том, какую роль сыграли его показания, был ли это действительно донос – или история сильно приукрашена. Есть ли оружие сильнее пропаганды?

Михаил Чёрный

БРОСИЛИ КАК ЩЕНКОВ

Михаилу Яковлевичу Чёрному – 45 лет, выглядит он старше. Под чёрной шапкой – морщинистое лицо с широким, сплюснутым носом. Модные иностранные берцы контрастируют с образом – по словам пленного, их выдали, когда мобилизовали.

– Родился 4 июня 1978 года в Кировограде, – сообщает он о себе. – Часть – А48145. Служил с 27 марта 2022 года, взят в плен 20 марта этого года в поселке Первомайское.

– Вы понимаете, за что вы воевали? – спрашиваю я.

– Если честно, нет.

Михаил – один из немногих наших собеседников, кто не пытается сказать, что не слышал о событиях 2 мая в Одессе. «Я просто не понимал», – говорит он. 

– Какой была бы ваша жизнь, если бы не война?

– Лучше, конечно. 

До службы Михаил работал фермером, разнорабочим «на хозяйстве».

– А насколько универсальны были в подразделении?

– Ни насколько, – теряется он. – Вот когда был плен, примерно – первый раз меня на боевые вывезли. Жил в подвалах – не пили, не ели, – говорит Чёрный тихо, не расслышать количество суток. – Нас бросили, как щенков. Ни связи, ни еды, ни воды. Пару раз с коптера бросили бутылку литровую на троих, немного пищи. Потом мы попросили ещё раз уйти – нам не разрешили.

– Вы хотели отступить, но ваше командование..? 

– Не разрешило. Нам сказали: или свои положат, или…

Как вспоминает донецкая журналистка Анна Жерденовская, в Первомайском, где взяли в плен Чёрного, было много богатых дач. Многие местные жители эвакуировались, свои дома оставили. 

– Украинские военные заходили туда – грабили, отсылали себе домой то, что было ценно. Вы такого не видели? – задаёт она вопрос Михаилу.

– Я такого не помню, – он потупляет взгляд.

Чёрный, как и Цалко, бывал в России. Но всё равно верил тому, что о ней говорят в его стране. 

Последний, кого к нам приводят – Савченко Юрий Анатольевич, рождённый 28 июля 1972 года в Кировоградской области. Служил с 14 февраля 2023 года в бригаде АК 48145, батальоне 412. Сдался в плен 20 марта 2024 года. С ним успевает поговорить – на украинском языке – лишь журналистка Анна Голембовская, которая родом с Донбасса. 

«Попробуй жить так, чтобы ты всегда мог сказать правду», – ещё одна цитата из соцсети пленного Цалко. Хлопает дверь, порыв ветра приподнимает страницу в журнале с кроссвордами.

Все пятеро пленных, упомянутых в этом материале, живы и здоровы, содержатся в нормальных условиях. Хотелось бы, чтобы к нашим бойцам, которые попали в плен к ВСУ, было такое же отношение. Украинские власти ещё в 2022 году дали понять, что при обращении с российскими военнопленными не намерены соблюдать Женевскую конвенцию – согласно пресс-бюро Службы внешней разведки России, киевский режим сообщал об этом британскому министерству иностранных дел. До и после этого многочисленные нарушения конвенции подтверждались фото и видеосвидетельствами пыток российских пленных украинской стороной.

Автор: Дарья Пиотровская.

Материал подготовлен в рамках проекта «Школа военкора», который реализуется при поддержке Президентского фонда культурных инициатив.

«Правый сектор»* – 17 ноября 2014 года Верховный суд РФ по иску Генпрокуратуры РФ признал организацию «Правый сектор» экстремистской и запретил её деятельность в России.