Декамерон кастовой культуры. Свобода за государевы деньги создает мертворожденное искусство

В России ежегодно десятками снимаются фильмы, которые никому не нужны, ориентированные не на прокат, а на говорение в узком коллективе единомышленников.

Такая же ситуация и с литературой, где штампуются мертворожденные тексты, на которых как раз и заточен издательский станок. Показатель сверхмалых тиражей, хотя по этому поводу и можно дискутировать, говорит как раз об этом: о неориентированности на широкого читателя и его ненужности. Необходим лишь свой круг, которому и зайдет послание, оформленное в художественную обертку.

Все это годами в постсоветской России развивалось само в себе, формируя особую касту, особый «высокий штиль», особую меру весов и систем измерений, за пределами которой будет мракобесие и маргинальное. Сформировалась догматическая система опознавания «свой – чужой».

Государство может дать деньги и дает их, но дальше – абсолютная «свобода», туда лезть нельзя – табу. Так развился диктат совершенно очевидных идеологических клише и установок, под которые так или иначе все подверстывается.

Государство не претендует на свободу, не покушается на творческую свободу. Оно не хочет быть цензором. В результате получаем сплошные фиги в кармане и альтернативную жесткую идеологию, противостоящую государственному ни то ни сё.

Государство не то что цензором не хотело и не хочет быть, оно до конца не понимало, что оно вообще хочет. Отсюда – монетаризм в качестве универсальной ценности и мерила.

Ну хорошо, хочет патриотизма. Но он становится настолько многозначным понятием, с таким спектром трактовок в стиле «большого патриота» Урганта, что может быть вывернуто как угодно. Под эту вольность истолкований подсовывали и Колчака, и Маннергейма или Марию Бочкарёву, про которую в свое время был снят вроде как духоподъемный фильм «Батальон».

Но если взглянуть на биографию той же Бочкарёвой, то в 1918 году она совершает вояж в Европу и США. Встречается с президентом Вильсоном, королем Великобритании. Просит финансовой помощи и призывает к борьбе с большевиками. Затем с союзниками приезжает в Архангельск, где агитирует взяться за оружие. После того как английские войска бежали из Архангельска, Бочкарёва подалась к «верховному правителю» Сибири Колчаку. Патриотичненько, да? Или вектор на предательство? Куда бы здесь доску Маннергейма повесить?..

Все же прочее, например, магистральное кинематографическое послание, крутится вокруг планки, заданной в «Левиафане», с показанными российскими стереотипными реалиями-клише, которые нависают дамокловым мечом и формируют особый тип власти и людей, о которых тот же Андрей Звягинцев рассказал в своей «Елене». Затем подхватила Дуня Смирнова в «Кококо».

В нынешней идеологической структуре «Левиафан» – энциклопедия современной российской жизни со всеми ее шаблонными приметами: портретами президента, фарисействующими иерархами Церкви, коррупционной круговой порукой, щедрым потоком водки, шансоном, общей серостью, атмосферой безнадеги и постепенным убыванием, разложением, полулюдьми-полузомби с угрюмыми лицами. Именно так привыкли воспринимать Россию, и от этой привычки никто не хочет избавляться. Наоборот: разбирай и штампуй. Таков канон.

Отношения «власть – человек» там же прописаны фразой пьяного мэра, брошенной герою: «Вы все насекомые, никак не хотите по-хорошему и поэтому тоните в говне… У тебя никогда никаких прав не было, нет и не будет. Я – хозяин».

Так якобы воспринимает власть. Да и реальность, представленная что в «Елене», что в «Кококо», будто бы подтверждает эту формулу равнозначности здесь человека насекомому.

Само понятие «народ» обрело негативные коннотации. Воспринимается средоточием всего мрачного, порочного, отсталого и неспособного к любым переменам. Это дикие неразумные племена аборигенов-варваров, за повадками которых можно разве что наблюдать, описывать да быть готовым к отпору их припадков звериной неистовой агрессии. Все это в свое время прогрессивный журналист Николай Усков именовал «каловыми массами Родины»…

Так и выстраивался подмявший под себя отечественную культуру эталон стандарта восприятия, который стал сверхидеологичным и дидактичным.

Как быть, куда деваться в этой повсеместной безнадеге и в окружении полудиких варваров? Создавать альтернативный «Декамерон». Бежать из зачумленной Флоренции на свою обособленную виллу и рассказывать друг другу истории. Создавать элиту, противостоящую всему звериному в народе, который веками накопил в себе все дурное в дурной отечественной истории, обанкротившемся настолько, что уже едва ли может именоваться народом.

В свое время, когда производился демонтаж советского народа, или как уничижительно называли, – «совка», был сделан вывод, что не стоит особенно этот самый народ никуда допускать, иначе распоясается не на шутку и тогда туши либеральный и евроориентированный свет. Мало того, было переосмыслено само понятие «народ». Об этом много пишет отечественный мыслитель Сергей Кара-Мурза. По его словам, во время слома СССР проводилась магистральная мысль, что «население СССР (а затем РФ) вовсе не является народом, а народом является лишь скрытое до поры до времени в этом населении особое меньшинство». После и стало распространяться понятие «новые русские», противостоящее якобы безликому большинству прежнего народа.

Тот же Кара-Мурза отмечает, что большое распространение получило воззрение, что «интеллигенция представляет собой особый народ, не знающий границ и «своей» государственности». Все это работало на установление постсоветской конструкции с правом меньшинства, обретенным благодаря распаду прежней страны в 1991 году. Правом на собственность, на свой весомый голос и на культуру с урезанием всех возможных социальных лифтов ради создания полузакрытой системы. Вход туда возможен, но для этого необходимо перенять ее образ мыслей и систему ценностей, чтобы говорить на одном языке, чтобы стать единомышленником.

Именно так и формировались наши «элиты» все последние тридцать лет с четким пониманием стратегии успеха: делай, как я; думай, как я; говори, как я – и будет тебе счастье. Почти по песне Титомира, записанной в 1991 году: «Эй, приятель, посмотри на меня! / Делай, как я…» Именно поэтому Макаревич и говорит о настоящей России, которая должна ассоциироваться с ним. Со своих позиций он прав. Тридцать лет назад они победили и все эти годы устанавливали здесь «настоящую», такую, как они, и с резервацией аборигенов. Если что-то не получалось, всегда можно было призвать: «раздавить гадину!»

Из особенностей формирования элиты, или настоящего народа, обособленного и независимого от темного большинства, и проистекает культурная локализация. Отсюда и кинематограф, по большей части, для «особого народа» и для внешнего послания о своей единосущности. Отсюда и литература с прогрессирующими штампами восприятия современной российской действительности и неизменным вектором на нигилизм и схожим отношением к истории, которая воспринимается системой доказательств для объяснения ничтожности нашего настоящего, его порочности.

Все это производит раздвоение. Оксюморонный мир, когда, с одной стороны, говорим о суверенности страны, об ее самостоятельной внешней политике, а с другой – выстраиваем внутреннюю по совершенно не суверенным заимствованным и часто диким лекалам. Не доверяем суверенному. Вот и получали деформированное сознание, идеологические качели как питательную почву для процессов распада и разложения.