Нобелевка за русский Донбасс – Герта Мюллер «Качели дыхания»

Книгу я прочла только тогда, когда узнала, что в ней речь идет о трудовом лагере, устроенном в Донецке после нашей Победы в Великой Отечественной войне. Я знала, что многие дома, школы, больницы и прочие учреждения в Донецке построены, как в народе говорят, «пленными немцами», и воспринимала как должное, ведь это правильно: кто нанес урон, тот всё и исправляет. Хотя это и не вернет миллионов жизней, не поправит искалеченных судеб, но труд спасительно воздействует на дух, даже на дух врага, думалось мне.

Немецкие солдаты и офицеры сдаются в плен советским войскам после капитуляции гарнизона Берлин, фотография Евгения Халдея / Википедия

Мне также было важно (я ожидала этого от книги), что речь пойдет о душевной организации людей по ту сторону. О попытках осознать, отрефлексировать итоги и причины самой страшной войны в истории, о чувстве вины, которое должно обязательно проявиться вследствие пребывания на земле, где свершилось столько преступлений против человечности.

Ничего подобного обнаружено в тексте не было. Наличие трудового лагеря и его обитателей объясняется очень просто: после «непонятной победы» молодых людей из Германии и земель других государств свозили к «проклятым русским». Тут сразу отметим, что дата 9 мая (по которой обитателям лагеря отсчитывался срок отработок, пятилетка) называется героем-повествователем «следующей бессмысленной годовщиной мира». 

Кстати, оказывается, европейцам (автор текста является румынской немкой по происхождению, а главный герой романа вот как описывает свою ситуацию: «Мои мать и отец, отец в особенности, были, как и все немцы в нашем городке, убеждены в красоте золотистых кос и белых гольфов. Они верили в прямоугольник усов Гитлера и в то, что мы, трансильванские саксы, относимся к арийской расе») давно было известно, что Донбасс – русский регион и живут в нем русские люди. С первых же страниц повести, местами капсом, говорится об отвратительности русских и их (нашей то есть) поганой зимы: «Все были в ужасе оттого, что я среди зимы должен отправиться к русским неизвестно куда… Перед нами раскинулась русская деревня. Я значился в списке у русских… …(надо ехать) к русским в телячьем вагоне… …уже не помню, произнес ли кто-нибудь из патрульных в нашем доме слово ЛАГЕРЬ. А если нет, то какое другое слово, кроме как РОССИЯ, могло быть сказано. Но если даже и так, то слово ЛАГЕРЬ меня не испугало».

Есть в произведении и проявления конкретных фобий, которые, теперь знаем точно, терзают европейскую общественность на постоянной основе – тема границ России: 

Немецкие военнопленные, при взятии Кёнигсберга / Википедия

«И каждый на свой страх и риск пустится в дорогу, забираясь все дальше на Восток – не к дому, а в обратном направлении, потому что путь на Запад полностью перекрыт. Сначала будет Урал; после него – вся Сибирь, Аляска, Америка; потом – Гибралтар и Средиземное море. Пройдет лет двадцать пять, пока с Востока через Запад попадем домой – если, конечно, это еще будет наш дом, если его еще не присоединят к России».

И совсем уж анекдотичное, когда страх обретает имя: 

«Необходимо что-то предпринять, чтобы она (собака) на меня не бросилась. Я говорю: «Ваня».

Скорее всего, у него другое имя, но она глянула на меня так, будто могла бы назвать мое, если бы захотела».

Есть в книге и конкретные примеры расчеловечения: 

«Мы очень старались очистить свои постели, чтобы хоть по ночам иметь покой. Клопиная кровь не вызывала отвращения, ведь то была наша кровь. Чем больше крови, тем веселее ходит щетка. И выманивает наружу всю нашу ненависть. Мы стираем в порошок клопов, но гордимся собой так, словно это русские».

Русские для авторки не просто псы Ваньки – клопы, которых легко прихлопнуть. На какое чувство вины можно было надеяться.

Со временем, пусть и не сразу, автор-повествователь все-таки перейдет ко второму чувству (после ненависти побежденного к победителям), которое поглотит все авторское сознание – чувству голода (отсюда главные образы произведения – ангел смерти, белый заяц и те самые качели дыхания, о которых речь в заглавии). Т. е. всё липкое до тошнотворных подробностей повествование посвящено заботе о телесных нуждах и о том, как МАЛО кормили (сравним с условиями пребывания в концлагерях), а еще о том – вы не поверите – как не хватало эстетики! Не было возможности наряжаться, например – навязчивые, почти болезные рассуждения о шарфе, галстуке, кальсонах, платке и несессере. Это в Донбассе 1946 года! Это притом, что в книге честно написано о том, что в последние годы пятилетки всем иностранным труженикам платили пособия, на которые они могли ходить в кино, танцы и щеголять тканями и нарядами, а также все означенное можно было привезти домой в качестве личного имущества.

Возвращающиеся домой немецкие военнопленные, 1 апреля 1949 года / Википедия

Была попытка описать этих странных русских: главному герою встречается старушка, которая приглашает к себе в дом, кормит и даже платочек на память дарит, потому что молодой человек напомнил ей сына, который еще не вернулся с войны и которого она не перестает ждать. Описание этого (самого значимого, как по мне, эпизода книги) настолько чопорно и бесталанно, что даже не знаешь, зачем текст сам себя обличает, ведь материал и фактура были.

Будто на уровне вещей автор хочет нас убедить, что Россия не цивилизация, не Европа (в такой проекции кружевные трусики киевского Майдана становятся архетипом).

Герта Мюллер создает свой текст от имени Лео Ауберга. Дело в том, что материалами для романа послужили интервью с поэтом и переводчиком Оскаром Пастиором, в основу текста были положены его воспоминания и дневниковые записи. В свое время поэт испытывал влияние дадаизма, занимался акустической поэзией. Отсюда и зацикленность на словах в тексте. Например, мясо и плоть, капуста и заяц, цемент и уголь выдают в главном герое поэтический склад ума, но смотрится это лишь как языковая игра в потоке бессознательного и никак не помогает сюжету.

А знаете, что на одном уровне с голодом терзает главного героя и повествователя в трудовом турне в Донбасс? То, что русские могут побить за плотоядные взгляды на мужские тела в бане: «Сдержанно я поглядывал после работы на молодых русских рабочих под душем. Настолько сдержанно, что уже и сам не знал, зачем я на них гляжу. Знай я это, они бы меня прибили до смерти».

В книге много воспоминаний о любовниках юности, которым рассказчик дает красноречивые прозвища и утешается воспоминаниями в заточении. Я буквально молила авторку не допустить подробностей нападения на единственного, кого можно назвать другом главного героя, – Кобелиана. Ведь когда ты изможден и систематически недоедаешь, так и хочется сексуальных утех, не правда ли? Вот самый невинный и красивый эпизод: «Прошлым летом Кобелиан однажды – в степи, под необъятным небом, – расстегнул рубаху и, когда она затрепетала на ветру, сказал что-то о травяном душе степи и о своем ощущении Урала. Я тогда подумал: «Это проникает в мою грудь»». Хотя, скорее всего, подобные акценты в тексте неслучайны – потребность поэта в эпатаже и желание угодить повестке. Однако лучше бы писатель поражал нас внятными и запоминающимися образами, реализацией своего таланта, например.

Поводов для тошноты в тексте много. Но это не результат писательского мастерства, отнюдь, это удивление по поводу неосознанно проговариваемой низости человека. Это не тошнота Сартра. И с вами не случится катарсис по поводу несломленного духа главного героя, как часто бывает в лагерной прозе.

Жан-Поль Сартр в 1967 году / Википедия

Конечно, я искала описаний Донбасса. Раз семь встретилось слово террикон, что согрело душу (интересно, сколько слов транслитерировалось в этой книге о злобных русских). Этнографических заметок не случилось. Зацикленность героя на себе противна до основания. Такое ощущение, что лагерь окружало серое ничто, но красота, как известно, в глазах смотрящего. Население описывается как чудовище, степь хороша только тем, что по ней бегает и растет то, что можно съесть. Особенно главному герою отвратительны женщины (это и понятно, забыть об ориентации главного героя вам не удастся на протяжении всего романа).

Можно было бы сказать, что тексту не повезло с переводом на русский, но, видимо, переводить-то особо было нечего. Поэтому переводчик даже прибегал к собственным лексическим экспериментам: встречались и региолектизмы (например, «изгвазданный», умилили и шаровары дяди Эдвина, и кожаные гамаши), и примеры просторечия, а также сленга не в прямой речи персонажей, а в авторской. Есть и несколько интересных упоминаний на уровне слов: заводская столовка, кирпичный хлеб (у нас в Донбассе до сих пор хлеб в форме параллелепипеда зовут «кирпичиком»), и да, чтобы он не застарел, не обветрился, его накрывали белой простыней, накрахмаленной салфеткой, ну и тополя.

Вот, например, любопытная цитата: 

«НОВО-ГОРЛОВКА (В начале 1930-х гг. начали строить город с таким названием – будущую столицу Донбасса, но через несколько лет строительство было приостановлено. Однако город успел попасть на карту. Ныне – микрорайон в г. Горловка. – Вероятно, имеется в виду Горловский коксохимический завод) – единственное название, за которое мы могли ухватиться, прибыв в лагерь. Возможно, так назывался сам лагерь, или город, или даже вся окрестность. Только не предприятие, потому что оно называлось КОКСОХИМЗАВОД. Возле водопроводного крана на лагерном дворе находился канализационный люк, на чугунной крышке которого стояли кириллические буквы. Я со своим гимназическим греческим кое-как связал их вместе, и вышло ДНЕПРОПЕТРОВСК. Это мог быть город поблизости и могло быть наименование литейной в другом конце России».

На этом все, что касается исторической составляющей повествования. Текст полностью проникнут пренебрежительной ненавистью. Будто бы праведной. Однако речи о вине или безвинности, сопричастности и совиновности в книге, увы, не идет. Настоящей, смелой и честной рефлексии мы здесь не найдем.

Автору-повествователю отвратительна природа Донбасса, отвратительны люди, живущие в регионе, он равнодушен к их чувствам и переживаниям, способу организации, нет даже попытки приглядеться и увидеть чужой мир, человека в ближнем.

Солдаты Вермахта на легком бронетранспортере на деревенской дороге в населенном пункте в России / Википедия

Соответственно, отвратительна любая форма общественного устройства этих самых вражьих людей, так появляется сентенция «колхоз страшнее лагеря» (а лагерь, как мы помним из текста, равно русские и их Россия):

«Я был уверен: одним днем дело не ограничится. В колхозе быстрее наступает конец: там живут в земляных ямах, ниже уровня земли на пять-шесть ступеней, а крыша – из хвороста и травы. Сверху тебя мочит дождь, снизу поднимается грунтовая вода. На день дают литр воды: и пить, и умываться. Умирают там не от голода – а от жажды в летний зной; и еще потому, что от нечистот и насекомых образуются гнойные язвы, приводящие к столбняку. Колхоз страшил всех в лагере».

Эта книга – о человеческой отчужденности и духовной импотенции.

Главному герою неинтересен другой мир, ему отвратительно население: став рабочим и попав в окружение, где все при деле (особенность региона и послевоенное состояние), он ни разу не проявил интереса и сочувствия, соучастия к жизни и судьбам окружающих его людей. Для него уродливо все вокруг: ужасна степь и условия жизни людей, нет «достойного культурного ландшафта».

«А тут растет лишь ядовито-бледная трава (не желтые хризантемы Герра Карпа). Полдень разлегся на горячем ветру, травы мало: она недоедает, как и мы, и едва волочит собственный вес, не говоря уж о кланяющихся колосках».

Советские солдаты в Борнхольме. Фотограф: В. Хансен / Википедия

Герою-повествователю отвратительны даже дети: это и ненависть главного героя к своему новорожденному брату, и рассуждения о деторождении вообще. У него нет чувств и привязанностей, кроме таких теплых и спасительных для него воспоминаний о случаях мужеложества.

Сейчас покажу вам бесцветный язык произведения. Вот тугая попытка дать яркое репрезентативное описание: 

«На второй, закрытой, дверце был наклеен портрет Сталина: высокие серые скулы, как два террикона, внушительный нос – стальной мост – и усы-ласточка. Возле стола гудела угольная печка, на ней булькала открытая кастрюлька с чаем. Возле печки стояло ведро с антрацитом…

Про другое я его не спрашивал, потому что на портретах в служебных помещениях было видно и из репродукторов слышно, что у Сталина скулы и голос – из чугуна, но усы все же у него сплошь из цемента…»

Читать такое – пытка. Вовсе не потому, что в книге так мастерски описаны лишения и ужасы лагерных застенков (кстати, еще одна подробность – приобщенным к работам разрешалось покидать место проживания в праздники, на выходные и по другим поводам и потребностям согласно уставу, т. е. довольно условное «заточение»), но потому, что описаны они неубедительно, тенденциозно. Герою не сопереживаешь, ибо он – одномерен и узок.

Фото: ИТАР-ТАСС

Однако читать подобные тексты надо, как бы ни приходилось трудно пробираться через плохой слог. Прежде всего для того, чтобы понимать взгляд на нас с той стороны. Читая подобные тексты, понимаешь, что на противоположной стороне никогда не каялись за содеянное, напротив – носили и носят в себе обиду за то, что даже не могут внятно выразить. Обиду за то, что их победили, за то, что остановили зло от их бесчеловечных идей, за то, что спасли от этого зла весь мир и их самих. Хорошо, что есть и такие книги. Их надо читать наряду с воспоминаниями узников концлагерей.

Книга начинается цитатой: «Всё, что имею, ношу с собой» (кстати, англоязычное издание озаглавлено по этой фразе – Everything I Possess I Carry With Me). Но если всё, что у тебя с собой есть, – неосознанная обида на своих победителей, ресентимент, то хорошую литературу сделать никогда не выйдет.

Автор: Виктория Сергеевна Коробова-Латынцева, филолог, преподаватель Донецкого государственного университета