В издательстве «СТиХИ» («Сибирский тракт и хорошие индивидуальности») вышла книга в серии The Single – «Секретное наречие» пермского поэта Владимира Кочнева. Это уже третий его поэтический сборник.
Первые два – «Маленькие волки» (2013) и «В порту Шанхая» (2017) – выходили в издательстве «Воймега» и представляли собой компиляцию избранных текстов: большая часть – верлибры, меньшая часть – минималистские зарисовки, но тоже во вполне свободной форме. Массовый читатель, может быть, и не увидит принципиальной разницы, но мы-то с вами понимаем, что свободные стихи и минимализм отличаются друг от друга. Однако пристрастие Кочнева именно к этим двум лирическим явлениям о многом говорит.
Можно сказать, что поэт абсолютно раскован в рамках художественного текста. Он способен развивать мысль или разворачивать сюжет в любую сторону, просто переходя на следующую строчку, максим – на следующую строфу. Вот в качестве примера стихотворение из первой книжки:
устал от твоей любви
надоело ползать в постели
обнимать твоё тело
пойду в школу пилотов
бритоголовых ублюдков убийц
пусть научат меня летать
Первая строфа представляет собой если не вырождение чувств, то накопленную усталость от жизни в целом; вторая строфа – качнувшийся эмоциональный маятник, на котором лирический герой задыхается от волнения (слышите это спотыкающееся “бри”, “блю”, “бий”?) и будто бы начинает пылать ненавистью, третья строфа – уже не очередное движение маятника, а выход в иную парадигму, благодаря чему мы понимаем, что дело не в вырождении чувств, накопленной усталости или ненависти, а в огромной любви, переполняющей лирического героя и заставляющей его совершать резкие и необдуманные на первый взгляд поступки.
Вот она поэзия – в головокружительных виражах мысли на коротком отрезке текста. Всего двадцать два слова, уместившиеся в шесть строчек, а сколько они дают возможностей для рефлексии.
Что же даёт Владимир Кочнев в третьей книге?
Он потихоньку отходит от подобной практики и начинает выписывать большие верлибры с ходовыми нарративами. И в этот момент массовый читатель может задаться вопросом: а почему поэт себе такое позволяет – это же просто проза или поток сознания, порубленные в произвольных местах на строчки? Разве можно называть это поэзией?
В том-то и дело – можно и нужно. Более того, это очень смело со стороны Кочнева – идти в ту литературную зону, где заведомо будет не очень адекватная читательская реакция.
Старый, забытый богом дом творчества,
Где с советских времён
Задержались мумии местных писателей
И начинающие поэты лет под сорок.
Самым живым среди них был шизофреник.
Он всегда называл говно говном,
Ни с того ни с сего начинал петь,
В скучные моменты выходил из зала,
Громко стуча подошвами.
Он цитировал строки хороших,
Но никому больше тут не известных поэтов,
Ходил в рваной одежде,
Женском свитере, надетом навыворот,
С рюкзаком, полным книг, за спиной.
Он постоянно принимался писать,
Мгновенно забывая всё написанное.
Все его гнали,
А я немного завидовал.
Из этого нарратива (гениальный сумасшедший, на которого хочется быть похожим) в принципе можно сделать обычный рассказ: надо только добавить деталей, описать забытый Богом Дом творчества, дать шизофренику несколько реплик и, может быть, что-то ещё – и готово. Но это уже будет не поэзия. Вы спросите: а в таком виде – поэзия? О, да. Именно из-за недосказанности, лёгкой иронии (“начинающие поэты лет под сорок”) и весёлой неадекватности, которые на протяжении семнадцати строчек накручивают читателя, последняя восемнадцатая строчка разрушает существующую конструкцию и переводит прозаическую зарисовку – в поэтическую.
Ещё одна неожиданность: Владимир Кочнев начал писать в меру традиционную силлабо-тонику. И, кстати, не он один. Нет-нет, да и пишут классические стихи такие непохожие поэты, как нижегородский минималист Алик Якубович, московский верлибрист Андрей Чемоданов или, прости Господи, перебравшийся в Латвию Дмитрий Кузьмин. Все они до поры до времени силлабо-тонику отодвигали на тридесятый план. А с недавних пор начали к ней обращаться всё чаще и чаще.
В чём может быть причина? Думается, во времени. В девяностые и нулевые годы можно было позволить себе любые эксперименты (и я здесь говорю не только про литературу). А десятые годы и тем более начавшиеся двадцатые показывают, что экспериментаторство и оригинальничанье сами по себе ещё ничего не значат. Необходимо внятное высказывание. Если поэты хотят, чтобы их услышали, надо опрощаться. А это в свою очередь, если мы говорим о русском языке и русской культуре, всё-таки предполагает силлабо-тонику.
… а потом (словно электричка резко уходит налево)
реальность бьёт заправски под дых
и тоска прекрасная как Елена
из сердца сделает жмых
я бы хотел жить в мире где поэты не умирают
где день как прекрасная музыка льётся из-за угла
где в квадратных дворах играет
бессмертная как Тимур детвора…
Представить всё это в иной форме в принципе можно, но тогда мысль начинает завихряться и приобретать ненужные второстепенные и третьестепенные интерпретации.
Надо только сказать, что силлабо-тоника у Владимира Кочнева выглядит слабее верлибров. Всё-таки его поэзия – не про проговаривание каких-то важных мыслей, а про попытку зафиксировать сложноорганизованные чувства и эмоции – иногда у себя самого, иногда у совершенно другого человека.
Познание Другого (именно так, с большой буквы) – ещё одна особенность лирики Кочнева. Кто бы ни оказывался с той стороны поэтической призмы (или, если хотите, объектива), всё равно рано или поздно становится объяснённым. Происходит это благодаря тому, что поэт высматривает в незнакомом человеке какую-то чёрточку, за которую можно ухватиться, пройти по ней, как по нити Ариадны, по лабиринту души и узнать в Другом что-то родное:
посмотри как трогательны двое глухонемых
красноречиво беседующих на своём секретном
наречии в центре летнего парка
они не слышат шуршанья листвы
шума ветра скрипа качелей
им недоступны шорох гальки
резкие крики
или доверчивый шёпот
но взгляни как трепетны движения
пальцев как эмоционально и нежно
они говорят
иногда нелепо касаясь друг друга
ладонями
словно два тюленя или две ласточки
облитые нежностью взаимного понимания
взаимной боли
и отчуждения
может весь слепящий сверкающий мир
им и вовсе не нужен?
и им хорошо просто видеть
друг друга
находя глубину в общем
взаимном молчании
общем секрете
слышать лучше
слышащих
говорить ясней говорящих
И последнее, о чём надо сказать, касается любовной лирики. Все деятели литературного процесса последних постсоветских лет удивлялись тому, что ничего толкового в этом направлении не пишется. У нас нет новых текстов типа есенинского «Заметался пожар голубой», маяковского «Дым табачный воздух выел…» или бесконечных стихов Бродского, обращённых к М. Б. С одной стороны, это объясняется отсутствием соразмерных личностей и соразмерных чувств (один старик Лимонов за всех отдувался), но на это можно ответить тем, что русская литература знает примеры, когда в народ уходит совершенно безымянная или существующая без личностного ореола любовная лирика. С другой же стороны, влияет разрушение традиционных семейных отношений: кому нужна любовная лирика, когда есть чайлдфри, ЛГБТ+, #metoo, феминистки и прочие радости?
А вот нормальному человеку – всё ещё нужна. И Владимир Кочнев её пишет на очень и очень серьёзном уровне. Надо просто привыкнуть к верлибрам, полюбить их, и тогда вы сможете читать своей возлюбленной (а девушки – своему возлюбленному) следующие строчки:
обмениваться поцелуями
в маленькой комнате
словно наклеивать
крохотные марки
к телам друг друга
словно отправляя посылки
в дальние страны
которые
может быть
однажды
достигнут
своих адресатов
эта в Америку
эта в Скандинавию
эта в Китай
когда любовь маленькая как комната
станет большой как весь мир
Собственно, «Секретное наречие», если говорить о названии поэтического сборника, в целом о поэтике нашего автора и о поэзии как таковой, – это тайное, как секрет полишинеля, знание о познания бытия. А в чём оно заключается, вы и так знаете. А если забыли, почитайте стихи Владимира Кочнева.
На этот раз они возрастут в среднем на 9,8%
НАТО может вмешаться в войну на Украине
В целом ничего удивительного в этом нет, учитывая в каком состоянии находится экономика Германии
О том, почему самые сложные диверсии лежат на СБУ, а не на ГУР