И все-таки: где свобода-то? Настоящая? И чем она отличается от электорального лохотрона?

Все тяжелее просыпаться рано. Вот сегодня нужно было проснуться в пять утра – на «Сапсан». Из Пушкина на Московский вокзал добираться – два часа. То ли дело когда жил на Марата: из дома вышел и через двадцать минут сидишь в вагоне. Разве что не в домашних тапочках.

Вадим Левенталь. Фото: Наталья Горяйнова/ rewizor.ru

А тут – дойди до станции, докатись до одного вокзала, доберись на метро до другого… Кофе не спасает. Вспоминается почему-то школа. Когда поздний ноябрь, за окном ночь – холодная, с колючим снегом в лицо, – а тебе надо почистить зубы, съесть кашу, одеться и бежать к первому уроку. На метро, через полгорода, на трамвай – все это чтобы оказаться в не прогретом еще классе – за окнами все еще ночь, – раскрыть учебник и уткнуться в какую-нибудь химию, которую ты в гробу видал.

Нет, нет, все-таки теперь другое дело. Во-первых, лето. Потом, ну не школа, а «Сапсан», тут вон кофе взял и уткнулся в книгу. У меня хорошая – новая книга новосибирца Михаила Хлебникова; умный и ироничный критик, одно удовольствие читать. Только глаза слипаются. В пять утра встал.

Ну и все же – свободный человек, не школьник. Все школьники хотят свободы. Я тоже, наверное, хотел. Не помню. Вот я свободен. Сеятель пустынный, вышел рано – все как полагается.

Нынешний школьник хочет не просто свободы от скучных уроков. Политической свободы хочет. Ну если по «Твиттеру» судить. Впрочем, у меня и «Твиттера» нет. Я и о нем по каналу «Жизнь насекомых» сужу. Но, кажется, все-таки хочет ее. Политической свободы.

Впрочем, тут моя мысль упирается в тупик. Я не понимаю, о какой свободе идет речь. Я начинаю думать назад.

Вот для греков и римлян вопрос свободы особо не стоял. Ну то есть как. Все было просто – либо ты раб, либо ты свободный. Можно еще быть отпущенником – это такой как бы лимб между одним состоянием и другим. Если бы я был римлянин и меня бы спросили, что такое свобода, я бы не раздумывая сказал бы: свобода – это не-рабство. Вот так вот просто.

Для раннего Средневековья вопрос свободы вообще как-то не стоит, насколько я помню читанную когда-то хрестоматию по средневековой философии, изданную в РХГА. Все мы рабы Божьи – вот и весь разговор. Вот вопрос греха – это да, тут десятками страниц можно шпарить и до конца так и не решить, а свобода – ну не интересно.

В позднем Средневековье, как свидетельствует Хёйзинга, свобода – это прежде всего свобода от податей. То есть все заносят сюзерену, а вот такой-то город объявляется свободным – значит это не более и не менее как то, что он сюзерену не заносит.

Европа вся целиком закатана в феодальный бетон, но через него уже то там, то здесь пробиваются первые зеленые семядоли капитализма. До Великой французской революции еще лет этак пятьсот. Буржуазия как класс пока еще головастик – несколько сотен лет понадобится, чтобы головастик вспух, у него сформировались лапки, хвостик и голова, все это выросло и превратилось в очаровательного нежно-зеленого лягушонка. Этот лягушонок проживет яркую, насыщенную историческую жизнь и уже на наших глазах превратится в злобную ядовитую бородавчатую жабу, которая вот-вот взорвется и забрызгает своими кишками всех нас.

Так я про свободу. Было: свобода – это не платить податей барону. Стало: свобода – это сходить раз в четыре года на выборы и выбрать между республиканским и демократическим крылом одной и той же партии – партии богатых. («Опера богатых» – была такая вещь у Курёхина; гениальная.)

Вот вам и опера: ария брокера с Уолл-стрит, хор корпораций, дуэт политика и торговца оружием. В интермедиях выступает шут, лидер общественного мнения. Он рассказывает школьникам про свободу. У свободы звездно-полосатый флаг, трусы поверх штанов и гомерически циклопический военный бюджет.

И все-таки: где свобода-то? Настоящая? И чем она отличается от электорального лохотрона? Может быть, я знал это, но забыл? Вот тогда, когда сидел в восемь утра на химии и ночь и метель за окном? Никак не могу вспомнить.