У войны есть и женское лицо

Эх ты, жизнь моя, жестянка,

нахрена ж ты так жестишь!

А.Д.

Владимир Маяковский в программном «Облаке в штанах» писал: «Я для меня мало». Это – заповедь или, если хотите, нехитрый рецепт для каждого творческого человека, который хочет состояться в своей сфере. Если выводить в художественное пространство самого себя, то твоё имя канет в Лету. Если же привставать на цыпочки, вытягивать голову, превозмогать и перерастать себя, то из этого может что-то получи́ться.

Отличный пример в этом плане – Анна Ахматова. В ранние годы она писали слезливые и/или мстительные женские стишки, которые и по сей день девочки обоих полов заучивают до умопомрачения. И всерьёз всё это мало кто воспринимал. Зато в зрелые годы, заматерев (во всех смыслах) и обросши биографией и «виноградным мясом стиха», она написала «Реквием», в котором вывела не только личную трагедию, но и страшное время, и расщепление человеческого духа, а главное – очередное угнетение несчастной русской женщины, да угнетение до такой степени, что вековые страдания матерей соткали Покрова Пресвятой Богородицы.

Вот это перерастание себя – так перерастание!

В наши дни нечто похожее произошло с Анной Долгаревой. До 2014 года она была весёлой студенткой, принимала участие в ролевых играх (в хорошем смысле), перебралась из Харькова в Санкт-Петербург, писала стихи и была весьма популярна в сетевом пространстве. А как только начался киевский Майдан и пошли украинские войска на Донецк и Луганск, она в считанные месяцы преобразилась. Тому способствовало несколько вещей: любимый муж уехал на войну и погиб; Долгарева и сама поехала на фронт в качестве военного корреспондента (искала шальной пули); прошла огонь, воду и медные трубы – и вышла одним из самых значительных современных поэтов (слова «поэтесса», «поэтка» и прочие лингвистические загибы оставим феминисткам).

Превозмогание себя и выход за рамки человеческого хорошо видны в поэтическом сборнике «Сегодня», выпущенном издательством «СТиХИ». Тридцать восемь страниц – всего ничего. Но концептуальное устройство (в книге собраны строго тексты о войне) позволяет по-новому взглянуть на Долгареву. Мы и так знали, на что она способна, и были знакомы с её биографией. Однако теперь надо честно признаться: мы недооценивали поэта. Она уже вписала свою фамилию в историю русской литературы.

друг мой, друг мой

(друже),

когда вы развернёте на нас оружие

(коли запалає сніг),

промедли пару мгновений

(помовч хвилину),

и вспомни меня (звернися до мене),

и помни, что куда бы ты ни стрелял

(пам’ятай, коли будешь стріляти),

у тебя под прицелом будет моя земля

(перед тобою будуть зморщені хати),

у тебя под прицелом буду я – растрёпанная,

с чёрным от боли лицом, как эта земля

(пам’ятай, моє сонце, коли ти стрілятимеш,

бо стрілятимеш в мене, куди б не стріляв).

потому что я – эта земля, и её терриконы,

и её шахтеры, взявшиеся за оружие

(пару хвилин зачекай,

а потім все одно,

все одно стрілятимеш в мене, друже).

Этот отрывок лишний раз доказывает убожество мысли «нашего несчастного противника» с околофилологическим образованием, который полагает, что «язык агрессора» – ещё один из инструментов борьбы. Русский язык – великий и могучий, украинский язык – красивейший, певучий – только дополняют друг друга. Как невозможно с мёртвой душой и на искусственном наречии написать гениальный текст, так невозможно и с помощью живого языка написать неправду или даже, извините за высокий штиль, кривду.

Потому что я – этот тощий пацан с Донбасса,

с черенком от лопаты вышедший на автоматы

защищать свою землю от управленцев среднего класса,

защищать её магию, правду и ароматы.

Потому что я – ребёнок, живущий в подвале,

чтобы прятаться от обстрелов, и ещё я другой ребёнок,

тот, что спрашивал, куда, мол, руки девали

после того, как взрывом их оторвало,

и улыбки не было, и голосок был тонок.

Потому что я – старушка, идущая в церковь среди блокады,

где по-братски делится собранным с огорода.

Потому что всё это я – эта жизнь после ада.

Потому что назад – ни секунды, ни метра, ни года.

Потому что я – израненная земля.

Так давай же, мой друг, стреляй же по мне, стреляй.

Когда в сборнике «Сегодня» возникают личные местоимения, не стоит видеть за ними поэта Анну Долгареву или милую девушку Анну Долгареву. У войны есть и женское лицо, но в данном случае говорит «израненная земля». Говорит мировое женское начало. Говорят Украина и Россия, что в принципе одно и то же. Критик Борис Кутенков пошёл ещё дальше и отметил, что «… в лучших текстах «Сегодня» – на читателя Долгаревой смотрит не лицо свидетеля, журналиста, документалиста – а лик поэта. Потому что и на неё глядит не только война. А Тот, Кто больше».

Война выбирала нас. Мы были художники и поэты.

Мы не умели воевать, но быстро учились.

И нет у войны романтики, никакой романтики нету,

только ветра степного примесь да горечь утрат.

«Учёба» даётся непросто. Сопротивление откровенному безумию и реинкарнированному фашизму спотыкается о время, что как будто есть и которого как будто нет. Идут дни, недели, месяцы, годы, а война не прекращается. Даже когда объявляют перемирие, идёт стрельба, летают дроны и гибнут мирные жители.

И в поэзии Долгаревой эта жуткая действительность, поставленная на паузу («немирье»), даётся через повторяющиеся то и дело слова: они лишний раз показывают, что, во-первых, необходима живая речь (иначе смерть), а во-вторых, только слово, повторенное миллионы раз слово, слово, становящееся сакральным, способно что-то изменить. Посмотрите, как в следующему стихотворении Долгарева работает со словом «человек» и пристёгнутыми к нему глаголами:

Над Саур-Могилой ветер, ветер,

И стоят – новёхоньки – кресты.

Человек так хрупок, но не смертен,

Человек так слаб и так бессмертен,

Как листок старинной бересты.

Перед темнотою древней, адовой

Фонари выхватывают путь.

Лик степи горячий, жёлтый, матовый,

И на каменной щеке солдатовой

Запеклись отверстия от пуль.

<…>

Человек, не умирай, останься

Ветром, сном, рекой (смотри назад),

Ржавых листьев одичалым танцем,

Чьим-то вовсе уж последним шансом

Дострелить, докончить, досказать.

И раз поэт оказался на фронте, он должен «писать», «говорить», «петь», то есть заниматься своими прямыми обязанностями. Критик Иван Родионов так об этом написал:

«Поначалу может показаться, что сборник пронизывает вот какая мысль: мир нерисковых скучно-самодовольных обывателей – тосклив и сер, а в адреналиновом пограничье человек наконец начинает жить по-настоящему. Но если прочесть сборник целиком, на одном дыхании, понимаешь: впечатление это – кажущееся, и сама эта мысль начинает отдавать такой пошлостью, что становится стыдно – как можно было так подумать? Стихи здесь совершенно об ином: герои нисколько не ищут трагедии, но коль беда пришла, ничего не поделать – надо жить. Профессионал не может быть дезертиром и остаётся воевать, водопроводчик – чинить водопровод, а женщина и поэт – любить».

Война становится не только усилителем громкости, но и философским камнем. Она преображает девочку, популярную и – пусть будет так! – живущую в сети (дальше можно подпевать: «Девочку, живущую в сети, живущую за всех, до конца, на последнем этаже…»), – в поэта, у которого голос с горькими нотами боевых потерь год от года начинает походить на завывания иерихонских труб. Хочется верить, что слово, которым раньше «останавливали солнце» и «разрушали города», вновь набирает свою магическую силу, и Долгарева, обладающая таким даром, применит это слово строго по назначению… и поспособствует прекращению войны.

Когда я пишу,

Как подыхали мы в девяностых,

Как полыхали кресты на погостах,

И чёрные с головы до пят проходили женщины,

И чёрным становилось всё на земле,

То это я пишу, как умею,

Пишу вслепую во мгле,

 

Это я пишу о любви.