Сергей Довлатов: зацепить коготочком и наблюдать

Время подобно морю. Волны накатывают и выносят на берег всякую всячину – обломки корабля, жертв кораблекрушения, различную живность, какой-нибудь мусор; а потом случается очищение: люди ли приберутся, море ли поглотит всё вновь… В перестройку и в начале девяностых к русскому читателю вынесло Сергея Довлатова (хотел написать ещё «Донатовича», но отчество так за ним и не закрепилось). Сейчас его пытаются убрать с былинного брега русского литературы, но, конечно, ничего из этого не выйдет.

Сергей Довлатов – писатель странный. Странный оттого, что не умещается ни в один дискурс. В Советском Союзе он не ужился: его потихоньку публиковали (чуть-чуть критики, чуть-чуть прозы, чуть-чуть журналистских очерков), но напечатанные тексты разъедались иронией и сарказмом ненапечатанных. В Эстонской ССР, в краю более свободном и демократическом, он откровенно скучал. Перебравшись в Америку, сам себя уговаривал:

«Наиболее приемлемые условия существования создаёт та система, в которой я нахожусь сейчас. Она не совершенна, она очень далека от идеала, но ничего более пристойного и согласуемого с человеческим достоинством мне видеть не доводилось».

Его печатали как в тамиздате (в легендарном «Ардисе»), так и в глянцевых журналах, но что-то всё равно не давало покоя.

Мне кажется, что это-то и было в нём самое главное. Это-то и породило его гений. Не давало покоя – чувство, что мир устроен нелепо, неправильно и, что важно, неоригинально. Чем чаще Довлатов путешествовал, если так можно выразиться, чем больше общался с людьми, тем сильней разыгрывалось разочарование. Что на одном континенте, что на другом – везде абсурд. И ладно бы бытовой (к этому можно привыкнуть и сделать из такого материала большую литературу), нет – дело дошло до сюрреалистических сдвигов в ментальности среднестатистического человека.

Довлатов пытался адаптироваться. В своей прозе конструировал предложения так, чтобы все слова начинались с разных буквы. Потому получались лаконичные и энергичные высказывания. Если перевернуть первую попавшуюся книжку верх тормашками и потрясти, из неё высыплются на пол многочисленные довлатовские афоризмы.

Пока он искал сюжеты для своих текстов, экспериментировал и устраивал небольшие театральные представления. Придумал, например, что экскурсовод в забытьи или в творческом порыве может процитировать слушателям не Пушкина, а Есенина. И разыграл эту сценку, как по нотам. Посмотрел: как отреагировали? Кто-то вообще понял, что произошло? Никто не понял, но так и надо: лишний раз удалось зафиксировать сюрреалистический сдвиг.

Философ Григорий Сковорода говорил: «Мир ловил меня, но не поймал». А писатель Сергей Довлатов поступал наоборот: игра в кошки-мышки и роль жертвы в ней его не устраивала, он сам выступал как кот – большой, пушистый, хитрый ленинградский кот. Как будто лениво фиксируя происходящее вокруг, в нужный момент он включался, ловил коготочком за хвост бытие и рассматривал его с «драматическим, выстраданным оптимизмом».

Даже если кто-то из друзей-товарищей ненароком ловил за хвост бытие, Довлатов подходил и забирал свою добычу, потому что друзья-товарищи не понимали, с чем имеют дело. Евгений Рейн вместе с Анатолием Найманом съездили к Иосифу Бродскому в ссылку. Архангельская область, деревня Норинская, полная глухомань. Поэт жил в доме семейства Пестеревых. И там сама собою разыгралась сцена, когда за праздничным столом глава семейства перед тем, как пить водку, оглянулся и задал вопрос:

– А вы, ребята, какой нации будете?

Рейн, Найман, Бродский удивились и ответили:

– Еврейской.

– А я тогда буду… – старик Пестерев задумался, – русской еврейской нации!

Когда Рейн вернулся в Ленинград, рассказывал о случившемся Довлатову, а тот апроприировал этот сюжет и уже подавал как историю из собственной жизни. И был абсолютно прав. Потому что из уст Рейна «русская еврейская нация» смотрится как великолепный трёп, а из уст Довлатова – как сюрреалистический сдвиг реальности.

Иногда подобная апроприация ничем не заканчивалась. Писатель доставал коготок, а бытие давало дёру. Как-то в Нью-Йорке он прогуливался в компании Александра Гениса. Беседовали о Фолкнере и американской литературе. Но тут Довлатов увидел негра – настоящего гангстера, в цепях, дерзкого и стрёмного. Подошёл к нему и поцеловал прямо в лоб. Негр, мягко говоря, опешил, но заулыбался. А писатели пошли дальше. Что хотел испытать Довлатов? Видимо, что-то отдалённо напоминающее чувственную бурю главного героя лимоновского романа «Это я – Эдичка». Испытал? Скорее нет. А какая могла бы выйти история!

Когда он набил руку в подкарауливании сдвигов реальности, они сами начали приходить к нему, не спрашивая, ждёт он их или нет. Как-то Юрий Шлиппенбах позвал Довлатова сниматься в любительском фильме. Дал роль Петра I. Высоченный молодой писатель играет великого русского царя – красота! Прогулялись по набережным, сделали несколько кадров. Но съёмки пришлось приостановить – надо было освежиться. И Довлатов в полном облачении и гриме встал в очередь за пивом. Проходит несколько минут, и мужики начинают спорить, кто за кем стоял. Чтобы не вспыхнула драка, кто-то додумался взять в качестве точки отсчёта царя-батюшку: кто перед ним, кто за ним. Пётр I молча ждал момента выпить пива, умереть и воскреснуть, а вокруг него клокотала толпа. Ну не сюр ли?

Бытие вообще трудно постижимо. Только тебе покажется, что ты всё наконец понял, как жизнь по-новому тебя огорошит. Пока Довлатов жил в СССР, был, как и многие, уверен, что в среде русского зарубежья полным-полно гениев, которые никак не дойдут до родного им читателя, что партия, правительство и лично вся верхушка Союза писателей не дают прохода настоящей литературе. А после, окунувшись с головой в эту среду, понял, что в большинстве своём наши эмигранты «не могли бы быть опубликованы ни в одном захолустном советском альманахе, и более того, – ни в одной из известных фабрично-заводских газет, ибо незатейливость их произведений слишком явно граничит с пустотой».

Так и получается, что разочарование от упорхнувшего из-под носа познания бытия стало ведущей интонацией в прозе Довлатова. В «Заповеднике» он пытался постичь женщин и собственную неудачливость, но залюбовался красотами Пушкинских гор, первозданной дикостью русской провинции и чудаковатостью собутыльников. В «Зоне» он хотел разобраться в устройстве пенитенциарной системы и мира в целом, а вышла ещё одна русская книга. Хотел собрать «Чемодан» и распрощаться с Советским Союзом, но вместо этого утоп в ностальгии. Проиграл соло на ундервуде, следом соло на IBM – этак comodamente, но allegro tranquillo – и мы услышали извечную древнерусскую тоску.

Логичным биографическим итогом стали депрессия и пьянство. В письме Игорю Ефимову Довлатов писал:

«Я всю жизнь чего-то ждал: аттестата зрелости, потери девственности, женитьбы, ребёнка, первой книжки, минимальных денег, а сейчас всё произошло, ждать больше нечего, источников радости нет. Главная моя ошибка – в надежде, что легализовавшись как писатель, я стану весёлым и счастливым. Этого не случилось».

Многие читатели и критики Довлатова утверждают, что его тексты лишены настоящей трагедии, что на её месте – вечное похмелье и мелкие неприятности. А проза – всего лишь летопись русской эмиграции, не вылезающей дальше обжитого Брайтон-Бич, и ода внутренней эмиграции. Но если всмотреться в подобные обвинения, окажется, что «слова перевёрнуты вверх ногами, из них высыпалось содержимое, вернее, содержимого не оказалось».

Не увидеть пойманные сюрреалистические сдвиги и не расслышать интонацию разочарования – легко. Надо просто жить на повышенных скоростях, размышлять о важном, строить карьеру, обзавестись семьёй, домом, машиной и дачей. Грубо говоря, надо просто пре-ус-петь в жизни. Быть successful и даже не думать, что в этом слове может быть сокрыто другое – sucks.

Довлатов же думал, видел, чувствовал, подмечал. Иногда рассыпал вокруг себя драгоценные знания, иной раз аккуратно инкорпорировал в публицистику, но чаще раздувал, как из искры, в большую литературу. Кто этого не видит, остановится перевести дыхание и разглядит. А кто не хочет видеть, рано или поздно просто испытает довлатовские «прозрения» на себе.
А мы, давние читатели, будем прогуливаться по былинному русскому брегу, на который накатывают волны времени, и выпивать у бронзового памятника на улице Рубинштейна. Так и хочется написать – с Донатовичем – но отчество почему-то не цепляется к нему. Поэтому будем выпивать с Сергеем. И за Сергея.